Ольга Тер-Газарян - Есенин и Айседора Дункан

Наш водитель подумал, наверное, что я не в себе. Действительно, странная картина: две женщины выходят из машины и под каждым кустом, деревом, забором что-то ищут, потом едут дальше – и так целый день!

Наступал вечер, а искать Сергея уже было негде. Мы вернулись в отель. Я так устала, что решила еще выпить вина. Ох, ну и денек! Чувствую себя матерью, играющей с сыном в прятки. Налив себе бокал, я легла на уже остывающем пляжном песке и вытянула ноги. Удовлетворенно оглядев их, я громко сказала:

– Нет, я пока, пожалуй, не буду кончать жизнь самоубийством, у меня еще слишком красивые ноги.

Расслабившись после утомительного дня и выпитого спиртного, я уснула прямо на пляже и очнулась только под вечер. Вернувшись в номер, я узнала от Лолы, что, оказывается, Есенин нашелся. Она рассказала, что он прекрасно отоспался в саду отеля, прямо под нашим носом. Затем пришел в номер, переоделся, напудрился и надушился, а потом снова решил отправиться на прогулку, на которую вчера его не пустили. Так как я спала, то остановить его было некому. Зато Лоле удалось уговорить его взять с собой Жанну. Теперь я была спокойна – уж в ее присутствии он не позволит себе флиртовать с кем-нибудь.

Поздно вечером Сергей и Жанна вернулись. Сергей был трезв и очень угрюм. Жанна выглядела совершенно выдохшейся. Мне не терпелось спросить, где же они были, на что бедная Жанна ответила:

– Маis partout!

Они прошли весь остров вдоль и поперек – сначала пошли к Гранд Каналу, где Есенин долго смотрел на гондолы, затем пошли обратно, причем он шел так быстро, что Жанна едва поспевала за ним, а когда она вдруг решила помочь ему при покупке винограда у местного торговца, он с удивлением заметил ее присутствие – он уже и забыл, что служанка следовала за ним все это время. Как это на него похоже! Он так погружался в себя, что ничего не замечал вокруг!

С Есениным мы не перекинулись и парой слов – он сразу лег спать. Какой же он все-таки ребенок! Все еще дуется на меня.

На следующее утро Сергей проснулся в еще более отвратительном расположении духа. Он враждебно исподлобья смотрел на меня и казался совсем чужим. Когда Лола постучалась к нам, он облегченно вздохнул и заговорил с ней. Наверное, попросил перевести мне. Я заволновалась, предчувствуя очередную сцену.

– В Париже я хочу иметь свой собственный ключ. Я буду уходить, когда захочу, и приходить, когда захочу. Никаких приказов. Я не больной и не ребенок, – отчеканил он ледяным тоном.

Я молчала и внимательно слушала. Тут вдруг Лола начала с ним о чем-то пререкаться. Я поняла, что он говорит что-то такое, что ей стыдно перевести.

– Чего он еще хочет? – спросила я, хорошо понимая общий смысл сказанных Сергеем слов. И без переводчика было ясно, что он хочет свободы, но как раз ее-то я и не могла дать ему.

– Он… Он хочет делать все, что ему нравится, в Париже, – пролепетала заикающимся голосом Лола.

Я почувствовала, что она многое недоговаривает. Кроме того, я ведь немного понимала русские слова и отчетливо слышала слово «женщины». Значит, он хочет свободы и в выборе женщин. Он сказал еще что-то, но Лола пребывала в таком стыдливом замешательстве, что я не стала настаивать на том, чтобы она переводила. Я уловила слово «уехать», «Одесса» и «Россия». Было очевидно, что он грозится уехать обратно, если я не дам ему свободы действий. Мне стало страшно. Есенин сидел с удовлетворенным видом победителя, а я, поверженная и униженная, дрожала от душившего меня ужаса. Я не могла его потерять и готова была на все…

Америка, Америка. Ужаснейшая дрянь, эта Америка. Нет, поначалу, конечно, она меня поразила: здания, заслонившие горизонт, почти упирающиеся в небо. Над всем этим проходят громаднейшие железобетонные арки. Небо в свинце от дымящихся фабричных труб. Дым навевает что-то таинственное, кажется, что за этими зданиями происходит что-то такое великое и громадное, что дух захватывает. Мать честная! До чего бездарны поэмы Маяковского об Америке! Разве можно выразить эту железную и гранитную мощь словами?! Это поэма без слов. Рассказать ее будет ничтожно.

Остановились в отеле. Выхожу на улицу. Темно, тесно, неба почти не видать. Народу тьма, и все спешат куда-то, и дела-то никому до тебя нет – даже обидно стало. Мириады людей, машин, небоскребов. Потеряешься – и не найдут тебя здесь. Неуютно мне тут было – еще хуже, чем в Европе.

Помню, пришел ко мне на поклон один из наших «бывших» – поэт-эмигрант. Все на экскурсию звал, расписывал все достопримечательности, да так настойчиво, что я в конец не выдержал, да выпалил:

– Ничего не хочу я здесь смотреть! Мне не интересно, что там происходит, – и махнул на окно.

Он так удивился. Ну да, где уж им понять нас…

В Америку нас поначалу и пускать-то не хотели. Высадили на каком-то острове – за большевиков приняли. А я уж и речь им подготовил:

«Итак, мы на американской территории. Благодарность – такова наша первая мысль. Мы – представители молодой России. Мы не вмешиваемся в политические вопросы. Мы работаем только в сфере искусства. Мы верим, что душа России и душа Америки скоро поймут друг друга.

Мы прибыли в Америку с одной лишь мыслью – рассказать о сознании России и работать для сближения двух великих стран. Никакой политики, никакой пропаганды!

После восьми лет войны и революции Россия окружена китайской стеной. Европа, сама истерзанная войной, не обладает достаточной силой, чтобы снести эту китайскую стену. Россия во мгле, но нам помогло ее бедствие. Именно во время голода в России Америка сделала щедрый жест. Гувер разрушил китайскую стену. Работа Организации американской помощи незабываема.

Прежде всего, хотим подчеркнуть тот факт, что сейчас в мире есть только две великих страны – Россия и Америка.

В России налицо сильная жажда изучать Америку и ее добрых людей. Разве не может быть так, что искусство станет средством для развития новой русско-американской дружбы? Пусть американская женщина с ее острым умом поможет нам в решении нашей задачи!

Во время путешествия сюда мы пересекли всю Европу. В Берлине, Риме, Париже и Лондоне мы не нашли ничего, кроме музеев, смерти и разочарования. Америка – наша последняя, но великая надежда!

Приветствуем и благодарим американский народ!»

Да речь-то эта мне и не понадобилась. Моя «последняя» и «великая» надежда рассыпалась в прах.

Изадору здесь принимали, где хорошо, а где нет – все боялись, что со сцены она начнет агитацию. На каждом своем выступлении она приглашала меня выйти, объявляя, как «второго Пушкина», и я читал стихи. Читал и думал: «А на черта мне все это нужно, все равно ведь ни хрена здесь никому не надо!» Меня и в газетах-то иначе, чем «русский муж» не называли.