Ольга Тер-Газарян - Есенин и Айседора Дункан

Как-то разгорелся между нами дикий скандал. Есенину кто-то позвонил. Я тихонько подкралась, неслышно ступая по мягким французским коврам, но успела услышать из всего разговора только его короткий ответ: «Еду!». Он огляделся по сторонам в поиске одежды и стал собираться. Внутри меня все заклокотало. Я поняла, что сейчас он снова исчезнет с кем-то из своих дружков, и, ни секунды не раздумывая, решительно вошла в комнату:

– Sergej! Kuda ti?

Он повернулся и недоуменно посмотрел на меня:

– Изадора, дарлинг, шерри, милая, у меня дела. Де-ла!

Видно была, что ситуация ему была крайне неприятна, и он с трудом сдерживался, но я решила настоять на своем в этот раз:

– Sergej, njet! Ja hochu ti zdes! Zdes!

Есенин вдруг побледнел, потом побагровел. Синие глаза его подернулись стальной дымкой, и он бешено закричал:

– У меня дела! Де-ла! Я ухожу! Адье!

Я вцепилась в его локоть мертвой хваткой и умоляющим голосом со слезами пролепетала:

– Njet, Sergej Alexandrovitch! Njet! Ja lublju tebja! Ja hochu ti bit zdes!

Он яростно оторвал мою руку и с силой оттолкнул меня так, что я отлетела к стене. Я даже не почувствовала боли от удара и с новыми силами подлетела к нему, собираясь повиснуть на его локте. Он заметил мое движение навстречу и выставил вперед руки, как бы защищаясь, и собираясь снова толкнуть меня. Потом вдруг нащупал карман, выхватил подаренные мною золотые часы и швырнул их в стену, в нескольких сантиметрах от меня, с ужасным воплем: «Адье!». От страха у меня перехватило дыхание. Тут дверь внезапно распахнулась, и в дверях показалась голова Ильи Ильича. Я с облегчением вздохнула – Сергей всегда очень уважал Шнейдера и не позволял себе в его присутствии никаких вольностей. Однако на этот раз Есенина было не остановить. Он никак не мог успокоиться и крутился на месте, озираясь вокруг в поисках подходящего предмета, чтобы снова запустить его в меня. Пригвожденная к месту, униженная и оскорбленная, я не могла пошевелиться. Сквозь слезы расплывалась передо мной фотокарточка, выскочившая из укатившегося золотого кружка. Мне вдруг показалось, что это очень символично, и наша любовь разбилась, как эти золотые часы. Тут я вышла из оцепенения и увидела, как Илья Ильич куда-то потащил Есенина. Послышался звук шумящей воды. «А, душ! – догадалась я. – Да, душ его охладит».

Вошел Сергей. Он приглаживал мокрые взъерошенные волосы рукой и улыбался. Кажется, Есенин знал о силе своей улыбки, то, как она действует на людей. Потом он рванулся к фотокарточке, поднял ее, помедлил секунду и вдруг припал ко мне, обнимая. Я погладила его по голове и с испугом посмотрела на вошедшего Илью Ильича: «Холодная вода? Он не простудится?». Шнейдер молча покачал головой и, успокоившись, что Есенин утихомирился, вышел. Этот вечер Есенин провел со мной. Я одержала победу, но ее горький вкус еще долго бередил мою душу…

Я переехал к Изадоре. На Пречистенке у меня была иллюзия своего угла, уюта и покоя, к которым я так стремился. Дом был полон детей, и их смех и радостные крики будили во мне жажду жизни. Изадора возвращалась после своих занятий возбужденная и веселая, рассказывала о маленьких подвигах своих юных учениц. Такую Изадору я боготворил и готов был любить вечно. Но была еще и другая Изадора. Она хищно выжидала, когда розовый закат догорит и истлеет, а на землю опустится кромешная тьма. Вечерами мы редко бывали одни – особняк кишел гостями, поклонниками, случайными незнакомцами, приехавшими вместе с ней после выступления. Каждый вечер она много пила, незаметно накачиваясь превосходным шампанским, и взгляд ее грустных глаз с опущенными по-собачьи уголками становился осоловелым и блудливым. Каждый вечер она продолжала свои танцы перед жаждущей публикой дома, иногда забываясь, и тогда все ее движения пронзала такая кричащая, грубая и вульгарная похоть, что мне становилось невыносимо смотреть на нее. Одряхлевшая греческая богиня требовала новых жертв. Как-то она совсем очумела, и на глазах у всех поцеловала в губы какого-то смазливого юнца. Я с величайшим трудом сдержался, чтобы не ударить ее, и, быстро, собрав нехитрые пожитки, исчез в темной беспокойной Москве, бросив: «Адьо, Изадора!». Вторые роли мне играть еще пока не приходилось.

Утром, как и всегда в таких случаях, приехал вездесущий Илья Ильич с запиской от нее. Каждый раз, уходя от Изадоры, я уходил навсегда, но каждый раз возвращался, влекомый угасающим шлейфом ее славы, ее материнской заботливостью, нежностью, лаской. Я возвращался не сразу, пытаясь преподать ей урок, но она настигала меня и глядела своими синими коровьими глазами, опускалась на колени, обнимала, рассыпая красную медь своих волос, и шептала: «Moj angel! Ljubluj tebja! Vernis!».

Зимой Мариенгоф и Колобов позвали меня в Персию, знали, чертяки, что я давно мечтал попасть туда. Соблазнительно описывали все прелести путешествия, и я, в конце концов, согласился. Забегая вперед, скажу, что ни черта из этой затеи не вышло. Перед поездкой я позвал к себе на Богословский Надю проститься. Она была серьезна и молчалива. Я нежно обнимал ее и чего-то ждал, какого-то знака, движения души, но сердца наши молчали. Когда она уходила, я взял ее ладони и поцеловал каждую в самую середину: «Вернусь, другой буду!». Надя удивленно подняла на меня глаза. «Жди!» – добавил я и проводил ее к дверям. Тогда мне казалось, что я смогу перехитрить судьбу.

Ехать должны были в вагоне Миши Почем-Соль. На поезд я опоздал из-за истерики Изадоры, которую она мне закатила, узнав, что я уезжаю. В последний раз зарекаюсь докладываться ей. Миша высадил Леву, чтобы тот забрал меня, и мы уже вместе догоняли вагон в Ростове. В этот дрянной и грязный городишко попали мы только через неделю. Я отправил оттуда гневное письмо Толе, проклиная его за то, что он втянул меня в эту историю, и себя, дурака, что послушался. Хотел, было, ехать дальше, да плюнул и послал все к черту, заявившись на следующий день в Москву.

К Изадоре, конечно, сразу не пошел, а загулял на несколько дней. Она меня заездила так, что я все больше походил на изнасилованного. Спасу от нее не было никакого – шагу не ступить. А уж как она была ненасытна в любви – даже пьяная вдрызг все требовала и требовала ласк. Иногда мне казалось, что ей кроме моего молодого и крепкого тела и ничего не надо вовсе. Я иногда даже притворялся пьяным, только чтобы отстала от меня. Но ничего не мог с собой поделать и возвращался снова и снова, порвав с ней в который раз. Приворожила меня что ли?! Она замкнула для меня весь мир на себе – ничего кругом не видел: только ее жадные сладострастные ноздри, опущенные уголки глаз и извивающуюся змею рта. Меня пугала эта любовь. Да и любовь ли это?

Помню, встретился случайно с Мишкой – Ликой Стырской – на Страстной площади. Уже давно я не виделся с друзьями – в окружении были одни лишь пропойцы и лицемеры. Нежданной встрече этой очень обрадовался. Мы остановились поговорить. Лика держала в руках букет подснежников. Я удивленно смотрел на цветы и не мог поверить, что уже февраль, что уже скоро ноздри будет рвать бешено-пьянящий запах юной весны. Все это время я прожил словно в бреду, не видя настоящей жизни в череде пьяных и безжизненных ночей с Изадорой. Мишка, удивленно перехватив мой взгляд, протянула мне букет. Я улыбнулся, взял цветы и произнес: «Не выношу цветов». Пока мы шли до ее дома, я оборвал подснежники один за другим, а потом подбросил корешки в воздух.