Павел Фокин - Чехов без глянца

Словом, если Москва дала ему медицинские познания и сделала его врачом, то восприемником его литературной карьеры был Петербург. И, сколько мне помнится, в Петербург он всегда ездил с удовольствием. В Москве у него шла постоянная, напряженная работа. Даже в Мелихове, которое он любил, как птица любит ею самой свитое гнездо, он не был избавлен от всегдашней заботы о средствах к жизни. В Петербург же он приезжал как будто на гастроли.

Здесь были люди, у которых он мог считать себя как дома. С семейством А. С. Суворина он был в прекрасных отношениях, и там для него был всегда готов «и стол и дом».

Правда, он не особенно любил там останавливаться, но это происходило не от недостатка любезности со стороны хозяев или недоверия с его стороны, а просто от желания не стеснять ни других, ни себя. Быть кому-нибудь обязанным без уверенности в том, что он сможет отплатить, было для него настоящим пугалом. И если он иногда останавливался в гостинице, то это вызывалось не необходимостью, а его капризом.

В самом же Петербурге он был, что называется, нарасхват. Всюду его звали, всем хотелось видеть его своим гостем. Литературных приятелей у него было множество, со всеми надо было посидеть, поболтать, распить бутылку вина. А кроме того, наполняли время и литературные дела, так как круг его литературных отношений расширился.

И петербургский образ жизни был совсем иной, более подходящий к его вкусам, чем московский, и менее для него вредный. Петербуржцы — домоседы по преимуществу. Московская трактирность им не по нутру. И потому тут жизнь проходит спокойнее и здоровее.

Он всегда говорил, что в Петербурге у него голова как-то яснее, чем в Москве. Это понятно. Когда люди спрашивают другу друга: где мы встретимся вечером? — в Петербурге это значит: я к вам приеду или вы ко мне? Когда такой же вопрос задают в Москве, это значит: в «Эрмитаже», в «Метрополе», в «Праге» или у «Яра»?

И в этом отношении Петербург был благоприятен для его здоровья. Здесь он и спать ложился раньше, и нервы его были спокойнее. И, конечно, он давно оставил бы Москву и стал бы жить в Петербурге, если бы не убийственный для его легких климат нашей северной столицы. Эта вечная сырость, постоянные неожиданные смены тепла холодом и холода теплом, ветры — все это для него было переносимо только в самой небольшой дозе. И он, под личиной постоянного бронхита всегда подозревавший прятавшуюся за ним свою болезнь, стремился в этот город и боялся его.

Владимир Алексеевич Тихонов(1857–1914), драматург, прозаик:

В 1891 году; 5 января, т. е. в Крещенский сочельник, вечером, в квартире Петра Петровича Гнедича собрались гости. В числе их был и незабвенный Антон Павлович Чехов. Благодаря ли его присутствию, или все были в ударе, но вечер и зачался и шел необычайно весело. Художник С. С. Соломко устроил «Китайские тени», в которых в комическом виде изображались все присутствующие, импровизировались маленькие сценки, читали стихи, пелись куплеты. И все это как будто делалось для того, чтобы повеселить нашего милого, дорогого московского гостя Антона Павловича. Радушные хозяева, и без того известные своим хлебосольством, в этот вечер, кажется, превзошли самих себя, и вечер так далеко затянулся за полночь, что, когда мы, наиболее засидевшиеся гости, т. е. А. П. Чехов, Вас. Ив. Немирович-Данченко и я, выходили от них, шел уже шестой час утра. Антон Павлович был в необычайно радостном настроении духа. Прощаясь с супругами Гнедич, он, улыбаясь своей чарующей улыбкой, между прочим, говорил, что никогда не забудет вечера 5-го января и каждый год в этот день будет приезжать к ним в гости в Петербург.

— А мы, — в ответ ему сказала Ольга Андреевна Гнедич, — каждый год в этот день будем устраивать такую же вечеринку в честь вашего посещения. Квартира Гнедичей помещалась на Сергиевской улице, недалеко от Сергиевского собора, где в это время шло богослужение по случаю наступившего праздника. И не помню, кому из нас троих — чуть ли не Антону Павловичу — пришла мысль зайти туда. И мы зашли.

После шумного вечера тихая и торжественная служба произвела на нас какое-то особое мягкое, умиротворяющее впечатление. Но в храме было тесно и душно, и Вас. Ив. Немирович-Данченко предложил нам отправиться в Исаакиевский собор. И вот мы, все трое, на одном извозчике, поехали с Сергиевской на Исаакиевскую площадь. У Исаакия было просторно, но как-то темно и даже пустынно. И вскоре Вас. Ив. Немирович-Данченко, простившись, покинул нас и отправился к себе домой в гостиницу «Англию», что как раз наискось от Исаакиевского собора. А мы с Антоном Павловичем тихо заговорили о красоте храма.

— А бывали ли вы когда-нибудь в Смольном соборе? — спросил я его.

— Нет, не бывал, — ответил он.

— Так поедем туда, и вы увидите самый красивый храм в России, — предложил я.

— Поедемте, — согласился Антон Павлович.

И мы опять, на этот раз уже вдвоем, поплелись через весь Петербург от Исаакия к Смольному. Но когда мы прибыли туда, служба уже подходила к концу и нам пришлось простоять в храме не более трех-четырех минут.

— Ну, а теперь ко мне чай пить! — сказал я. Чехов посмотрел на часы: было уже четверть седьмого. Я жил на Шпалерной, близехонько от Смольного. И этот конец мы прошли пешком.

А через полчаса, сидя за самоваром, Антон Павлович вдруг сказал:

— Однако, господа петербуржцы, что же вы со мной делаете? Немирович повез меня к Исаакию, потому что сам живет около Исаакия, а вы — к Смольному, потому что у Смольного! Ловко! — и рассмеялся своим тихим чистым смехом.

Антон Павлович Чехов. Из письма М. П. Чеховой. Петербург, 14 января 1891 г.:

Я утомлен, как балерина после пяти действий и восьми картин. Обеды, письма, на которые лень отвечать, разговоры и всякая чепуха. Сейчас надо ехать обедать на Васильевский остров, а мне скучно, и надо работать. Поживу еще три дня, посмотрю, если балет будет продолжаться, то уеду домой или к Ивану в Судорогу.

Меня окружает густая атмосфера злого чувства, крайне неопределенного и для меня непонятного. Меня кормят обедами и поют мне пошлые дифирамбы и в то же время готовы меня съесть. За что? Черт их знает. Если бы я застрелился, то доставил бы этим большое удовольствие девяти десятым своих друзей и почитателей. И как мелко выражают свое мелкое чувство! Буренин ругает меня в фельетоне, хотя нигде не принято ругать в газетах своих же сотрудников; Маслов (Бежецкий) не ходит к Сувориным обедать; Щеглов рассказывает все ходящие про меня сплетни и т. д. Все это ужасно глупо и скучно. Не люди, а какая-то плесень.

Игнатий Николаевич Потапенко:

В Петербурге у А.П. было много литературных приятелей, и каждый хотел повидаться с ним. Он был для петербуржцев человеком свежим, от него живой Русью веяло. Все тут, встречаясь постоянно в одних и тех же комбинациях, изрядно надоели друг другу, и появление его — такого своеобразного и так непохожего на всех — как бы озонировало атмосферу…