Елена Кейс - «Ты должна это все забыть…»

И мне захотелось этот рулон нести самой. «Это очень тяжело для тебя», — сказал папа. Но я ныла и приставала к нему до тех пор, пока он не сказал: «Я дам тебе эту бумагу при одном условии: ты будешь нести ее до самого дома». Я тут же согласилась и взяла рулон. Через минуту я поняла, что нести его тяжело и неудобно. Его не за что было ухватить, и он выскальзывал из моих рук. «Я больше не хочу», — сказала я, протягивая рулон папе. «Я предупреждал тебя, — ответил папа. — Ты мне не поверила. Теперь неси его сама. В следующий раз будешь думать и прислушиваться к тому, что тебе говорят». Никакие мои мольбы не помогли. Папа шел ровным шагом, не обращая на меня внимания. Минут через пять рулон выскользнул из моих рук и упал в грязь. Я остановилась, с ужасом глядя на него. Папа спокойно сказал: «Ты обещала донести его до дома». Сил у меня уже не было. Я нагнулась и покатила его перед собой. Когда мы добрели до дома, рулон уже никому не был нужен. Этот урок я запомнила на всю жизнь и всегда верила папиному слову.

В квартире на Литейном мы прожили два года, а потом переехали в небольшую отдельную квартиру на улице 8-я Советская. Мама пошла учиться в институт Советской торговли. Училась она на вечернем отделении, а утром работала, поэтому мы ее практически не видели. У папы спектакли начинались в восемь вечера, и он весь день был с нами. Папа заплетал нам косички, готовил обед и читал книжки. И мы буквально обожали его. Когда кто-нибудь из знакомых просил меня передать маме какое-нибудь сообщение, я всегда отвечала: «Я лучше скажу это папе». «Почему?» — удивлялись знакомые. «Понимаете, — серьезно отвечала я, — у нас папа — это мама, а мама — это папа». Такое «соотношение сил» оставалось в нашем доме всегда.

Когда мне было пять лет, я уже умела читать по слогам, но это было неинтересно, и я предпочитала, чтобы папа читал мне вслух. Однажды он начал читать мне рассказ Тургенева «Муму». Я слушала, затаив дыхание. В том месте, когда барыня приказала своему крепостному глухонемому Герасиму утопить его любимую собачку, папа отложил книгу и сказал: «Ну, а дальше читай сама». Я умоляла его, давала обещание каждый день читать самостоятельно, но папа стоял на своем: «Если ты хочешь узнать, что произошло с Муму, ты дочитаешь рассказ сама». И я дочитала. Заливаясь слезами от жалости к Муму и Герасиму, я по слогам пробиралась к печальному концу. Дочитав рассказ и убедившись, что Муму в конце-концов утонула, я не могла в это поверить. До сих пор все сказки и рассказы, которые читал мне папа, имели счастливый конец. Я не могла представить себе, что бывает по-другому. В пять лет папа разбил этот миф, подготавливая меня к суровой реальности окружающей жизни. Именно с тех пор я начала читать самостоятельно.

Когда папа сердился на нас, мы понимали его с одного взгляда. Ему не надо было повторять нам свое требование два раза. Если мы не слушались, достаточно было ему посмотреть на нас внимательно и строго, как мы тут же переставали баловаться. Происходило это совсем не потому, что мы его боялись. Просто мы безумно дорожили его отношением и не хотели его расстраивать. С папой мы ходили гулять, в зоопарк, в кино. Он без устали мог рассказывать нам удивительные истории. У него всегда находилось время и терпение отвечать на наши бесконечные вопросы. Он находился рядом с нами во время наших болезней и был всегда удивительно нежен и заботлив. Даже сейчас, по прошествии многих лет, я помню тепло и ласку папиных рук, и мне хочется возвратиться в мое детство, сесть к папе на колени, прижаться к его щеке и замереть от восторга и любви к нему.

Папа никогда не поднимал на нас руку, именно поэтому на всю жизнь я запомнила случай, когда он в первый и последний раз отшлепал меня. Я уже к тому времени училась во втором классе. Занятия в школе начинались в три часа дня. Утром я отправилась гулять, и папа несколько раз повторил мне, чтобы я вернулась домой не позже двух часов дня. Я вышла на улицу. Был яркий, солнечный весенний день. Встретила подружек, и мы пошли к ним во двор играть в «скакалки». Дворы в нашем районе были проходные и напоминали лабиринт. Даже когда мы, девочки, назначали встречу друг другу в чьем-нибудь дворе, нам надо было как-то уточнить место. Например, мы говорили: «Давайте встретимся в том дворе Нелльки Корниловой, в котором три мусорных бачка». В тот день мы с упоением скакали через веревочку в одном из таких дворов, «ленинградских колодцев», как их прозвали взрослые. По части «скакалок» я была виртуозом и энтузиастом. Это был первый день после долгой зимы, когда мы смогли начать наши любимые игры. Я забыла обо всем на свете. Куртка моя валялась в грязи, волосы растрепаны, платье испачкано. О времени не думал никто. В этот момент в арке двора появился папа. Если бы от неожиданности я могла зависнуть в воздухе, я бы так и сделала. Ноги мои перестали меня слушаться, и я запуталась в веревке. Папа подошел ко мне, отбросил скакалку в сторону, одной рукой поднял мою куртку, а другой резко взял меня за руку. При этом он не произнес ни слова. Так же молча мы шли домой: папа чуть впереди, я — моя рука в его — сзади. Когда мы зашли в парадную и поднялись на второй этаж, папа не выдержал. Тут же, на лестничной площадке, он всыпал мне, как говорят, по первое число. Вечером я слышала, как он рассказывал все маме и страшно переживал, что не сдержался. «Но ты пойми, Мусенька, — жаловался он маме, — эта разбойница свела меня с ума. Ведь я же обегал все дворы, передумал черт знает что. А она скачет себе — и только ветер в голове!»

С Анечкой мы жили очень дружно, и я не могу вспомнить ни одной ссоры с ней. Она всегда относилась ко мне, как к маленькой девочке, нуждающейся в защите и покровительстве, и я с удовольствием и обожанием исполняла эту роль. В те немногие часы, когда она была свободна от занятий, мы сидели вместе и выдумывали фантастические истории, в которых мы были главными героинями. Ее авторитет для меня был непререкаем, и это чувство сохранилось во мне практически до сих пор. По характеру и темпераменту мы были очень разными. Она — серьезная, вдумчивая, любившая погружаться в себя, и я веселая, взбалмошная, вечно окруженная подружками. Возможно, именно эта «разность» помогала нам дополнять друг друга и делала наше общение необходимым и бесконфликтным.

Когда я перешла в пятый класс, мы переехали в значительно большую трехкомнатную квартиру на Невском проспекте, 146. Нам с Анечкой пришлось поменять школу. Анечка уже к тому времени серьезно занималась на скрипке, ходила кроме обычной школы в музыкальную и была всегда занята. Практически все свое время она посвящала скрипке. Конечно, не всегда она занималась с удовольствием, но она знала, что вопрос о занятиях на скрипке обсуждению не подлежит. Обычно папа занимался сам в одной комнате, Анечка — в другой, и до меня доносилась эта какофония звуков. Иногда, если Анечке попадалась интересная книга, она ставила ее на пюпитр, поверх нот, и, играя автоматически бесконечные упражнения, с увлечением читала ее. Не дай Б-г, если папа заставал ее за такими занятиями. Измена скрипке — единственное, что выводило его по настоящему из себя. Когда Анечка еще была маленькая и занималась с папой первый год, я часто слышала, как он кричал ей: «Ну, почему, как только ты возьмешь в руки скрипку, ты обязательно хочешь пить, потом писать, потом еще что-нибудь! Будь любезна закончить со всеми посторонними делами до занятий». Иногда Анечка в те моменты, когда у нее что-нибудь на скрипке не получалось, и папа был раздражен, предпочитала написать в штаны, чем признаться папе, что она хочет в туалет. Сидя за своими уроками, я слышала, как папа кричит: «Выше си-бемоль! Болван! Тебе что, слон на ухо наступил?!» Больше всего меня поражало, что, закончив такое занятие, папа подходил к Анечке, обнимал ее и говорил: «Вот сегодня ты позанималась как следует. Молодец! Я очень тобой доволен!» Нет, я не хотела бы заниматься на скрипке!

Читать дальше