Елена Кейс - «Ты должна это все забыть…»

«Мамочка, я не получала от тебя писем. Ни одного». И я подумала, с каким нетерпением я ждала от мамы хоть какой-нибудь весточки. Мама продолжала спокойно: «Значит они не отослали письмо». Пауза. «А я тогда на тебя обиделась». Господи, помоги мне это вынести! Господи! Сколько еще раз моя мама была обижена на меня? На меня?! «Мамочка, — как можно спокойнее сказала я, — ну как ты могла подумать, что я не пришлю тебе варежки, если ты просишь об этом?» Мама секунду помолчала и сказала: «Да». Я так и не поняла, что она хотела сказать, но переспрашивать не стала.

В другой раз, разбирая ее немудреный узелок, я нашла фотографию, что посылала в Казань маме — папа вместе с Анечкой в Израиле. «Ты видишь, как папа хорошо выглядит?» — сказала я, протягивая ей фотографию. «Где папа?» спросила мама. «Вот же, вот — с Анечкой!» И мама вдруг: «Я думала, он сидит». Мне стало нехорошо. «Ты что, не верила мне, когда я тебе сказала, что с папой все в порядке?!» — я схватила ее за плечи и заглянула в глаза. Мама спокойно, монотонно ответила: «Не верила. Думала — сидит». Я затрясла ее за плечи: «Но теперь-то, теперь ты веришь мне?!» «Да», — снова ответила мама.

После таких разговоров я чувствовала себя разбитой, как будто меня били палками. Но и таких разговоров было очень мало. В основном, мама молчала. Помню еще, что сидели мы вместе с ней на кровати, и я показывала фотографии из Израиля, полученные за эти три года. Вдруг мама своим отрешенным голосом произнесла: «Меня нянька била ключами в Казани». «За что?!» — воскликнула я, как будто существовала на свете причина, по которой дозволено бить человека ключами! «Я пролила суп. У меня руки дрожали», — сказала мама и погрузилась в глубокое, какое-то далекое от меня молчание. У меня отпала охота показывать фотографии. Пальмы и арбузы были так же далеки от нее, как далек и непонятен был для меня мир, в котором она жила эти три года и воспоминания о котором медленно проплывали в ее памяти. Ее сознание продолжало жить за той, второй, дверью.

Резкое ухудшение наступило внезапно. Ночью я проснулась от громкого шепота. Мама бредила. Но бред этот был жутким. Она отвечала на вопросы. Для нее продолжалось следствие. «Нет, я не знаю этого человека», — донеслось до меня. «Не помню… Да, квартира у меня очень хорошая… Его зовут Гриша… Не помню… Не была… Нет… Да, я люблю его… Андрей… Не знаю…» Все ответы были четкими с длинными паузами, как будто в это время она слушала вопрос. Я покрылась холодным потом. Накрылась одеялом, чтобы ничего не слышать. Не помогает. Не выдержала — ушла в другую комнату.

Наутро зашла к маме и не узнала ее. Она сидела на кровати, обхватив голову руками, локти на коленях. И медленно раскачивалась из стороны в сторону. Взглянула на меня безумными глазами и сказала мучительно: «Мне осталось жить одну миллионную долю секунды». Я замерла. Потом подошла, села рядом и как можно убедительнее сказала: «Ну, что за глупости. Одна миллионная доля секунды давно прошла. И ты жива и будешь жить еще долго». Вдруг мама оторвала руки от головы, посмотрела на меня и закричала тонким пронзительным голосом: «Ты что, не веришь мне?! Мне осталось жить одну миллионную долю секунды! Андрей не вернется из школы! Володя не придет с работы! Все кончено! Жизни больше нет! Я не сумасшедшая! Неужели ты мне не веришь?! Вот принеси часы и увидишь, что время остановилось!»

Крик оглушил меня. Я отпрянула. Я испугалась. Но пыталась еще что-то внушить: «Но если Андрей вернется из школы, ты поймешь, что была не права?» Ох, я глупая, глупая! Я пыталась логикой убедить ее. «Ты не веришь мне! Не веришь!» — и начала рвать на себе волосы. Я выбежала из комнаты и судорожно начала звонить знакомому врачу — мне срочно надо было найти психиатра. Из маминой комнаты доносились крики. Потом все стихло. Я заглянула в щелку. Мама снова сидела на кровати, обхватив голову руками, и монотонно раскачивалась.

Вечером пришел профессор Авербух. Старый опытный врач-психиатр. Сказал мне: «Если будет очень бушевать, давайте вот эти таблетки». Потом узнала сильное снотворное. Состояние мамы не улучшалось. Я запретила Андрею заходить к бабушке. Я стояла за дверью и слушала безумные крики. Почти ничего нового мама не выкрикивала. «Мне осталось жить одну миллионую долю секунды», — кричала мама по сто раз подряд. Когда становилось совершенно невыносимо (для кого? для меня? или для мамы?), я заходила и давала снотворное. Она поспешно закладывала таблетку в рот и запивала водой. Видно, таблетки ее там принимать научили. Как? Ключами? Или у них были и другие способы? Приняв таблетку, она через пять минут затихала и проваливалась в тяжелый сон. В доме часа на четыре наступала тишина.

Я сидела и ничего не могла делать. А делать надо было. Ведь у меня ребенок, муж. Автоматически варила, убирала, стирала, отвечала на Андрюшины вопросы и все время прислушивалась. Ждала крика, знала, что вот-вот услышу его и безумно боялась этого. Крик всегда раздавался неожиданно. Я входила в комнату и пыталась хоть чем-то помочь. Мама смотрела на меня, как на пустое место, и продолжала рвать на себе волосы.

Через две недели я не выдержала. Еще во время своего визита профессор Авербух сказал: «Поймите, вашей маме нужно стационарное лечение. Вряд ли она сама выйдет из этого состояния. Ваша мама тяжело больна». Но я надеялась, что мои любовь и терпение вылечат ее. Через две недели я поняла, что мама погибает. Она почти ничего не ела — только несколько глотков супа в перерыве между таблеткой и сном. На улучшение рассчитывать не приходилось. Мои любовь и терпение были ей не нужны. Во время очередного приступа я побежала к телефону и вызвала скорую помощь.

Повесив трубку, у меня появилось ощущение, что я маму предала. Я сидела в кухне и боялась к ней заглянуть — мне казалось, что она тут же поймет, что ее увезут. Звонок в дверь прозвучал, как выстрел. Я открыла. В дверях стояли два санитара, огромные, как борцы-тяжеловесы. Я не смогла произнести ни одного слова, у меня как-будто язык прилип к небу. Они вошли и привычно и уверенно пошли на крик. Увидев их, мама на секунду замолкла, а потом вдруг в ее крике, еще более громком и пронзительном, появились испуганные и панические всхлипы: «Нет, нет, я никуда не поеду. Мне осталось жить одну миллионную долю секунды». И ко мне умоляюще и протестующе: «Доченька, не отправляй меня никуда! Я не могу! Они хотят меня убить! А я и так умираю. Мне осталось жить одну миллионную долю секунды!».

А санитары уже вели ее к машине. Я разрыдалась. Я плакала громко, навзрыд, но мамин крик был намного громче, и весь мир для меня превратился в один длинный, пронзительный, болезненный крик моей несчастной мамы. Я села вместе с ней в машину и, рыдая, захлебываясь, быстро говорила ей: «Мамочка, любимая, родная! Тебя вылечат. Ты станешь здоровой. Мы будем вместе. Я люблю тебя. Пожалей меня. Не кричи, не кричи, не кричи». А в ответ мне: «Я никуда не поеду. Не отправляй меня. Андрей не придет из школы. Время остановилось. Ну, почему ты мне не веришь?!»