Николай Ильюхов - Партизанское движение в Приморьи. 1918—1922 гг.

В течение мая-июня Ольгинский ревштаб вел подготовительные работы к съезду трудящихся, который созывался по его же инициативе, одобренной населением, и на котором Ревштаб должен был отчитаться перед населением в своей работе и передать власть Исполнительному комитету; вопрос об избрании последнего был одним из важнейших на съезде. В повестку дня входили и такие вопросы, как определение отношения всего населения к интервенции, организация власти на местах, корейский и другие вопросы. Политически съезд имел своей задачей показать всему населению, что у рабочих и крестьян одни общие интересы в происходящей борьбе и что для успеха дела они должны тесней связать свою судьбу, сорганизоваться и образовать единый фронт для полного претворения в жизнь лозунгов «за советы» и «против интервенции». Созвать съезд было задачей не из легких по тому времени, когда в любой момент мог напасть противник. К тому же территория огромная, население разбросанное, плохо связанное, слабо организованное, а материальные возможности ограничены до крайних пределов. Однако, несмотря ни на что, Ревштаб взялся разрешить эту задачу. Во все уголки уезда, растянувшегося по берегу Тихого океана, по всем притаившимся в таежной глуши деревушкам пошла наша сильная духом молодежь. Агитаторы, воззвания, листовки, газеты залетали во все деревни. Сходки, собрания, митинги, речи, доклады всколыхнули крестьянскую массу. Чутко прислушивается ухо лапотника к каждому слову незнакомого, но родного, близкого человека. В голове зарождаются роем новые неизведанные доселе мысли — о революции, социализме, коммунизме, о борьбе. Там, где-то далеко за тяжелыми пластами житейской сутолоки забот и нужды, всплывают крылатые чувства, жажда битв, упорной борьбы. Как стальным резцом выгравировались в мозгах слова: «за власть рабочих и крестьян, за советы»; везде у всех одно непоколебимое решение — строить свою власть и до конца защищать ее. По словам агитаторов, не мало собраний сопровождалось небывалым подъемом, и боевой дух небывало охватывал воспрянувшее крестьянство.

Вот корейская фанза. К ней со всех сторон из-за кустов стекаются в белых долгополых халатах корейцы и корейки. Желтые однообразные скуластые лица; на головах лоснящиеся, завитые в комочек на макушке волосы. Ватагой расселись на корточках подле стен, телег и яслей; сопят насаженными на аршинные мундштуки ганзами (медные трубки). Здесь не встретишь того настроения, как на русской сходке; нет той бодрости, будто какая-то настороженность, нерешительность охватила всех. Забитые нуждой и тягчайшим трудом, корейцы не успели еще выпрямить свои спины, стать во весь рост и почувствовать себя равноправными гражданами — строителями новой жизни. Митинг открыт. Дробью рассыпается речь воспламененного оратора, молодого корейца; долетают знакомые слова: «советы», «социализм». По окончании речей производятся выборы представителей на съезд. Делегатами избраны партизаны-корейцы, ставшие в общую когорту бойцов, грудью защищающих право на новую свободную жизнь.

Созыв съезда влил живительную струю в жизнь ольгинца дал ему новую информацию о положении в стране, о Колчаке и о прочем. Все ожило, забродило, загудело как рой пчел.

Заглянем теперь на Сучанские каменноугольные копи и посмотрим, что творилось там.

В Сучане, где пролетарское ядро насчитывало до 2 1/ 2тысяч человек (а вместе с семьями рабочее население достигало до 7 000 человек), после падения советов в 1918 году не было, кажется, такого дня, когда агенты «истинно-русского правительства» не напоминали бы усиленнейшим образом о себе, когда они не шмыгали бы по баракам и хибаркам, разыскивая то бывших красноармейцев спасского фронта, то новых подозрительных лиц, берущих курс налево, поглядывающих в сторону партизан. Облавы, обыски, допросы, аресты и всякие иные скорпионы постоянной угрозой висели над каждой рабочей семьей, попавшей под подозрение полицейских ищеек. Много рабочего молодняка влилось сразу же с осени в первые партизанские отряды и осталось там до конца. На Сучане, под крылышком интервентских гарнизонов, тепло приютилась русская полиция с Любеком во главе; она-то и рыскала около рабочих хат и одного за одним выхватывала попавших на заметку, арестовывала и высылала для уплотнения владивостокских тюрем. Рабочие организации были придушены окончательно. Они не могли созывать общих собраний, а если иногда, весьма редко, начальство милостиво разрешало это, то обычно такие собрания наводнялись вооруженными японскими солдатами. Полицейские шпики чувствовали себя здесь как рыба в воде, и рабочие, конечно, не могли на таких собраниях и рта разинуть. Материальное положение рабочих, по мере укрепления партизанства, становилось все хуже: до этого крестьяне окрестных сел всегда возили на рудники массу продуктов для продажи рабочим; теперь же, когда аресты и обыски с мучительными допросами применялись почти к каждому приезжавшему на рудник крестьянину (который обычно рассматривался хранителями порядка как подосланный «красными бандами»), крестьяне прекратили поездки, и вследствие этого местные торговцы Шедько, Кравченко и другие, как говорится, драли шкуру с рабочего. Эти рвачи умышленно натравливали полицейских псов на приезжавших с продуктами крестьян, чтобы самим больше получать барышей. Рабочие иногда сами ходили и ездили за покупками в села, но и это вскоре было пресечено властями. Администрация рудников (сначала Егоров, потом Пак, управляющий копей) вместе с полицейщиной ухватила рабочих за горло. Жалованье, не говоря уже о его нищенском уровне, выдавалось с большими задержками, чем рабочих еще более ставило в зависимость от торговцев.

На таком фоне материально-правовых условий проходила жизнь сучанского шахтера. Кроме сопок некуда прыгнуть, некуда уйти с рудников. Искать защиты? Где? У кого? Сведенный почти на-нет, еле-еле прозябавший профком горняков тщетно обивал пороги завов и управлений, добиваясь улучшения материального положения рабочих; это было все равно, что биться в стенку лбом. Отчаянное положение рабочих толкало их на единственный путь — «браться за винтовку и драться в открытом бою». Насколько сильно бывало порой озлобление шахтеров против интервентов, белогвардейщины и того режима, в котором задыхалось все живое, можно судить по следующему случаю. Как-то весной сучанский шахтер-партизан Александр Третьяков возвращался с рудника в отряд. На участке дороги от рудника до дер. Ново-Веселая постоянно ходили японские дозоры (патрули). Третьяков, горя ненавистью к интервентам-«макакам», решил убить японского солдата и с этой целью заблаговременно положил в карман пару хороших камней (с оружием на рудники никого не пропускали). Около дороги сидели на солнышке два японских солдата. Партизан, притворившись пьяным, завел с ними разговор, а затем попросил покурить. Улучив удобный момент во время беседы, Третьяков ударил камнем по голове одного японца и поспешил выхватить у него из рук винтовку. Другой японец набросился на партизана со штыком, но Третьяков, избегая выстрелов, схватил голыми руками за ножеобразный японский штык и, несмотря на сильные порезы рук, мгновенно добрался до горла и этого солдата и, свалив его на землю, камнем же раздробил ему череп. Добив до смерти обоих солдат, Третьяков стащил их в ручей, а сам, захватив все добытые трофеи — 2 винтовки, патронташи и прочее, явился с победным видом во Фроловку, где ему была сделана перевязка ран. Этот случай долго был предметом разговоров в партизанских отрядах, именно как показатель безграничной ненависти рабочих ко всем душителям революционной борьбы.