Геннадий Прашкевич - Брэдбери

А в конце 1932 года Рей сделал второе великое открытие.

В Уокиган прибыл великий маг и волшебник мистер Блэкстоун.

Афишу его представлений Рей не просто запомнил, — она хранилась в его архиве долгие десятилетия. Рей не пропустил ни одного сеанса, он жадно следил за каждым движением мага и волшебника, и ему повезло: на одном из представлений мистер Блэкстоун вызвал Рея на сцену в качестве ассистента. И это были звездные минуты юного Брэдбери, тем более что из рук самого волшебника, мистера Блэкстоуна, он получил чудесного белого кролика.

Это был знак! Рей понял, кем он станет, когда вырастет.

Конечно, волшебником! — вот кем. Настоящим волшебником!

Восхищать людей хитрыми фокусами, поражать загадочными пассами, держать в таинственном напряжении — вот чем он займется, когда вырастет.

«Послушайте, сударыня, — через много лет будет говорить героиня его повести «Вино из одуванчиков». — Я купила эти книги для моего двоюродного брата Рауля (конечно, для юного Рея. — Г. П. ). Ему всего десять лет, и он в каждой шляпе ищет кролика. Я давно твержу ему, что искать кроликов в шляпах — гиблое дело, все равно как искать хоть каплю здравого смысла в голове у некоторых людей (у кого именно — называть не стану), но он не унимается…»

«Ему всего десять лет, и он в каждой шляпе ищет кролика…»

Лето 1932 года семья Леонарда Сполдинга провела в городке Делаван (Delavan) на берегу озера Лаун (Lown) .

Жили в недорогом отеле, вечерами, как все, ходили в кино, на площадке перед отелем часто играл оркестр.

Рей как раз вступил в тот возраст, когда мальчишеские интересы уже не ограничиваются только книгами. С предприимчивой четырнадцатилетней кузиной Вивиан он убегал в лес, там они всячески пугали друг друга ужасными историями, а когда, наконец, Вивиан в страхе хватала руку Рея, это служило знаком того, что ее можно поцеловать…

Через 65 лет Рей Брэдбери вспомнит вечера в городке Делаван (конечно, в несколько приглаженном виде) в рассказе «Дом разделившийся» («House Divided»). 8

«Тонкие пальцы пятнадцатилетней девочки порхали над пуговицами брюк Криса, словно мотыльки, влекомые к огню. В темноте комнаты Крис слышал шепот, но ничего не значащие слова сразу же забывались. Губы Вивиан были удивительно нежными. Крису чудилось, будто все это — просто сон. В темноте разворачивалась невидимая непонятная пантомима. Крису только-только исполнилось двенадцать, он ничего еще не знал о том, что в теплой пантомиме живут волшебные ночные мотыльки, равно как и о том, что внутри у него горит странный, доселе неведомый ему огонь, к которому может потянуться девочка…»

Это рассказ об открытии собственного тела.

«Он почувствовал на своей щеке губы Вивиан. Ее поцелуй оказался таким же, какими были все прежние. Такие поцелуи существуют еще до появления тела. А тело появляется лет в двенадцать-тринадцать. До той поры есть только мягкие губы и мягкие поцелуи. И та мягкость, что таится в этих поцелуях, навсегда ускользает, как только к твоей голове добавляется тело…»

И вот начинается необыкновенное.

«С этого места история ни на шаг не продвинулась вперед, а только замедлялась, бесцельно блуждала, а потом вовсе сбилась с курса. Вивиан, прижавшись, целовала Криса в щеку и обжигала дыханием, пока он, запинаясь, пытался продолжать придуманную им историю. Она неспешно, словно чудодей-ваятель, занялась созиданием его тела!

И сказал Бог: да будут ребра, и стало так.

И сказал Бог: да будет живот, и стало так!

И сказал Бог: да будут ноги, и стало так!

И сказал Бог: да будет кое-что еще, и стало так!

На протяжении целых двенадцати лет тело попросту не существовало. Оно обреталось где-то внизу под головой, как ненужный маятник под спящими ходиками, и вот теперь Вивиан приводила тело в движение, прикасалась, подталкивала, раскачивала из стороны в сторону, — и так до тех пор, пока под механизмом, застучавшим в голове, маятник не принялся описывать умопомрачительные горячие дуги. Часы пошли. Часы не могут показывать время, пока не начнет раскачиваться маятник. Часы могут быть собраны, ничуть не повреждены, вполне исправны, готовы к работе, но до тех пор, пока маятник неподвижен, они остаются никчемной безделицей…»

А еще в Делаване любили бейсбол.

Игры всегда проходили на берегу; белые играли против черных.

— О боже, боже! — восклицает соседка Рея, обмахиваясь сложенной газетой и глядя на игровое поле. — Для чернокожих это прямо праздник какой-то. Один раз в году они будто вырываются на свободу.

И дальше (никакого, конечно, расизма):

«Я молчал, наблюдая за движениями белых.

Мать сидела рядом, и мне было ясно, что она тоже сравнивала белых парней с черными. Похоже, это сравнение расстроило ее.

Негры бегали легко и плавно, как облака из снов, как антилопы в замедленных кадрах фильмов про Африку. Там, на игровом поле они походили на стадо прекрасных животных, которые жили игрой, а не притворялись живыми. Беззаботно перебирая длинными ногами и помахивая полусогнутыми руками, они улыбались ветру и небу и всем своим видом не кричали старательно всем и каждому: “Смотрите, как я бегу!” Совсем напротив! Они будто мечтательно говорили: “О боже, как прекрасен этот день. Как мягко пружинит земля под ногами. Все мои мышцы послушны мне, и нет на свете лучшего удовольствия, чем бежать, бежать и бежать!” Их движения напоминали веселую песню. Их бег казался полетом небесных птиц…

А вот белые парни исполняли свой выход с усердием обычных деловых людей.

Они относились к игре с таким же прагматизмом, как ко всему прочему. Нам было даже неловко за них. Они поминутно косились по сторонам, выискивая тех, кто обратил бы на них внимание. А негров, казалось, вообще не волновали взгляды толпы; настроившись на игру, они не думали ни о чем постороннем…» 9

Конечно, ни один, ну, скажем, почти ни один белый не выразил прямо своей неприязни к черным, — тем не менее драка на поле произошла. И дело не в том, что драки на спортивном поле вообще-то не редкость. Просто черное и белое, как всегда, не совпали и не могли совпасть.

Неудивительно, что напуганные взрослые вечером решили остаться дома.

«Коттеджи вокруг нас сияли огнями, и все соседи тоже сидели по домам. Выскользнув через заднюю дверь в темноту летней ночи, я побежал по аллее к танцевальному павильону. Меня манили разноцветные огоньки электрических гирлянд и громкие звуки медленного блюза. Однако, заглянув в окно, я не увидел в павильоне за столиками ни одного белого. Ну, совсем ни одного! Никто не пришел на пирушку. Там сидели только чернокожие. Женщины были одеты в ярко-красные и голубые сатиновые платья, ажурные чулки, перчатки и шляпы с перьями. Мужчины вырядились в лоснившиеся костюмы и лакированные туфли. Музыка весело рвалась из окон и уносилась к берегам заснувшего озера. Она плескалась волнами, вскипая от смеха и стука каблуков. Я увидел в павильоне Дылду Джонсона, Каванота и Джиффи Миллера. А рядом танцевали со своими подругами Бурый Пит и хромавший Большой По. Они веселились и вовсю пели — швейцары и лодочники, горничные и газонокосильщики. Над павильоном сияли низкие яркие звезды, а я стоял в темноте и, прижимая нос к стеклу, смотрел на этот радостный, но такой чужой для меня праздник».