Максим Капитановский - Все очень непросто

Я говорю:

— Ну, это совсем другое дело.

Я про штырь-то совсем забыл сказать, а надо бы, потому что и пишу я сейчас все это левой рукой. В правой-то штырь от той стены так и остался. Я потом его свободный конец отхромировал — просто заглядение.

Одним словом, приплелся я в гостиницу к трем, позвонил Макаревичу. Он трубку снимает: "Алё".

— Слава богу, — думаю, — со сцены уже ушел. И рухнул спать.

***

Вокально-инструментальный жанр (1978)

Я стою в душном, прокуренном коридоре МОМА — Московского объединения музыкальных ансамблей — организации, которая присматривает за ресторанными музыкантами.

Жду Гришку. В общем-то он с понтом — Гришка, а на самом деле — Григорий Михайлович. Фамилия ему — что-то вроде Ризеншнауцер или Штангенциркуль, ему 56 лет, у него глаза навыкате, сам он будет из евреев, хотя и бывший военный.

Гришка правдами и неправдами добился в МОМА должности и вот уже шесть лет проверяет репертуар и качество оркестров в ресторанах, великодушно принимая подношения деньгами, коньяком и икрой.

Сегодня четверг, день проверки. Я жду, вообще, не Гришку, а Лешку, который входит в комиссию по прослушиванию; Лешка — мой друг, сам бывший ресторанный саксофонист, токе кормится около ресторанов.

В самый разгар борьбы с деньгами для музыкантов он прославился тем, что съел 10 рублей, которые ему дал один грузин, чтобы насладиться в Москве звуками родной «Сулико». Лешка деньги взял, а «грузин» оказался сотрудником органов, но доказать ничего не смог, потому что, как я уже упоминал, Лешка «чирик» съел, закусив собственной слюной.

Состав полномочной комиссии обычно насчитывал от трех до десяти — двенадцати человек. Это зависело от того, какое количество друзей и собутыльников комиссия приглашала с собой пожрать и выпить на халяву.

В этот раз набралось семь человек. Я лично два дня готовился: ничего не ел и не пил.

Времени было около пяти часов, ресторан закрыли на санитарный час — официанты и уборщицы активно готовились к вечернему удару. На маленькой, уютной эстрадке, приткнувшейся к бару, топтались взволнованные музыканты.

Перед эстрадкой стоял стол для комиссии, на столе теснился коньяк, изредка перебиваемый фантой и мясными и рыбными закусками. В общем, были созданы все условия для того, чтобы правильно оценить мастерство и идейную направленность музыкантов.

Лешка, еще не садясь, ухитрился всем налить. Гришка достал из «дипломата» несколько листов бумаги (я тоже попросил один), а остальные достали ручки.

Руководитель — бас-гитарист, лицо которого мне показалось смутно знакомым, принес отпечатанный на машинке репертуар, начинающийся знаменитой ресторанной песней «Полюшко-поле» и другими «бебешками», и акция началась.

Этот ресторан издавна славился разухабистыми махровыми белоэмигрантскими песнями, а также запрещенной к исполнению страшной композицией «Новый поворот», но их официальный репертуар, одобренный (а лучше удобренный) Министерством культуры, сделал бы честь любому военному ансамблю.

Рядом с эстрадой стоял красавец бармен, облокотившись на небесной красоты венгерскую кофеварку, он лениво протирал стаканы и пиалы.

Ресторан был старый и китайский, построен еще во времена великой и нерушимой дружбы. Раньше там подавали грибы Сян-гу и молодой проращенный бамбук, а теперь только сомнительные помидоры.

Но оформление в стиле китайского вокзала средней руки осталось почти без изменений.

В свое время над тем местом, где сейчас находился оркестр и бар, борзый художник изобразил десятиметровую фреску о русско-китайской дружбе. Фреска была написана щедрыми красками с использованием яичных желтков и в местах, не подвергнувшихся изменениям, так и светилась яркой палитрой. По приказу партии и по собственному вдохновению безымянный «Микеланджело» изобразил громадный праздничный стол, ломящийся от яств в стиле модного тогда фильма «Кубанские казаки». За одним концом сидело человек 15 (видимо, по количеству республик) русских, узбеков, татар, евреев и т. д., за другим — такое же количество китайцев.

В центре стола великий кормчий и правофланговый культуры и науки, председатель Мао Цзедун застенчиво и подобострастно через стол пожимал руку отцу народов, другу детей и физкультурников, знатоку языкознания, гениальному учителю тов. И. В. Сталину.

Причем стол был такой ширины, что, если соблюдать все пропорции, великие люди, чтобы дотянуться друг до друга, должны были бы очень сильно наклониться, или вообще, частично прилечь на стол. По вполне понятным соображениям (желание остаться на свободе да и, вообще, в живых) художник наклонить вождей не посмел, а просто впал в некоторый импрессионизм, удлинив их руки до соединения, при этом рука тов. Сталина была, естественно, несколько длинней руки великого кормчего, что и дало возможность народу перефразировать известную песню: