Ципора Кохави-Рейни - Королева в раковине

Необычные вещи происходят в доме. Отец откликается на призывы еврейской общины и загорелых и крепких парней-скаутов. Он, который согласен с «катастрофическим движением по имени сионизм», приглашает израильтян к обеденному столу, внимательно прислушиваясь к рассказам о проекте еврейского заселения Палестины. И Бертель гордится семейным вкладом в дело сионизма.

Семью Френкелей лихорадит. Артур вернулся из санатория в Давосе и теперь заходится в тяжелом кашле. Два месяца назад он простудился в Карлсруэ, и с тех пор состояние его здоровья не нормализуется. Температура то поднимается, то падает. Его голос срывается, и лицо кривится от боли. Дед не возвращается в усадьбу. С каждым днем усиливается его тревога за здоровье сына. Доктор Герман Цондек, член товарищества любителей творчества Гёте, один из постоянных посетителей дома Френкелей, их семейный врач, а также доктор Вольфсон считают, что острое воспаление распространяется на единственное легкое Артура, которое в последние годы функционировало более или менее нормально.

Фрида отключила электрический звонок, чтобы беречь нервы больного. После возвращения хозяина из Давоса она мечется между врачами, медсестрами и посетителями, которые не оставляют дом в покое.

Бертель замкнулась в своей комнате, и страх за отца снедает ей душу. Только бы тот необычный поступок, который он совершил для нее два месяца назад, не закончился катастрофой.

Тогда отец стоял рядом с Фридой в комнате, следя за тем, чтобы она укладывала в чемодан лишь необходимые вещи. Когда Бертель вошла, он неожиданно сказал:

— Фрида, я возьму с собой девочку к Альфреду. Положи одежду и для нее.

Такая спонтанность не была характерна для отца, человека уравновешенного, взвешивающего каждый свой шаг. Это внезапное решение отца — взять Бертель к любимому брату Альфреду — удивило всех домашних. Взволнованная, она даже вопреки правилам вместо ненавистной отцу темной рубашки надела белую — и синюю, в складочку, юбку.

Она сидела рядом с отцом в вагоне первого класса, полная благоговейного страха, и тепло любви, которое она никогда раньше не ощущала, охватывало ее. Впервые в жизни она была по-настоящему близка к отцу, всегда казавшемуся далеким и недоступным. Отец, одетый в черный, с иголочки, костюм, разговаривал с ней на разные темы. И всю дорогу до Карлсруэ, города на границе Франции и Германии, она испытывала душевный подъем от мысли, что отец относится к ней по-особому, что из всех детей он выбрал для поездки к своему брату именно ее.

Это необычное посещение дома дяди стало неизгладимым впечатлением. Едва она пересекла порог дома, как у нее возникло чувство неловкости от избытка уважения, которое дядя ей оказывал. Таинственный полумрак окутывал стены, скрытые книжными полками, и огромный письменный стол в кабинете дяди. Бесконечные споры возникали в беседах братьев. В этой домашней библиотеке она сидела между братьями, следя за грузными движениями дяди, и в ушах ее звучали насмешки деда над серым скучным миром своего первенца Альфреда, специалиста по древним классическим языкам, которые он и преподавал в университете. Это отталкивало деда от сына. Всеми силами души она восставала против семейных мифов о ее сходстве с дядей-профессором. Да, она странная, но не сухая чудачка, каким домашние считают дядю Альфреда.

— Эти семейные драгоценности перейдут к тебе, Бертель, — сказал дядя, повернувшись к ней, с мечтательным и отрешенным выражением глаз.

И подал ей роскошную шкатулку с драгоценностями, и предложил ей самой заняться ожерельями, кольцами и сережками. Она уединилась в комнате покойной тети, раскрыла шкатулку и надела на шею жемчужное ожерелье. И тотчас же хоровод чертей вскружил ей голову, в ушах зазвучал жесткий, требовательный голос покойной. Бертель с трудом отогнала от себя страхи. И на долгом обратном пути в Берлин она с нетерпением ожидала ту же теплоту и тех же разговоров с отцом, как и по дороге к дяде Альфреду. Но ее ждало разочарование. Отец опять, как и раньше, выглядел далеким и отчужденным. Всю дорогу он не проронил ни слова.

Дома он передал Гейнцу драгоценности тети из Карлсруэ и сказал, что они принадлежат Бертель.

— Это выглядит буржуазно, — взорвалась она. — В организации нам запрещено надевать драгоценности.

Отец закашлялся, вытер нос платком и тихим сухим голосом сказал:

— Когда Бертель вырастет и поумнеет, передашь ей в руки эту шкатулку с драгоценностями.

На следующий день доктор Цондек выслушал тяжелое дыхание Артура и рекомендовал надолго отправить его в лечебницу в Давос.

Двадцатое декабря 1931. Бертель исполняется тринадцать лет. Отец потребовал, чтобы праздник не отменяли из-за тяжелого состояния его здоровья.

Домашний зимний сад расцвел разными цветами. Накрытый стол, множество ваз, букеты белых и сиреневых цветов, воздушные шары. Суматошный лай собак. В беседке готовят шоколад на огромном примусе, который садовник Зиммель достал из погреба. Сестры Румпель готовят торты, пирожные, взбитые сливки и другие сладости.

Бертель волнуется. Она поклялась себе, что в день рождения захоронит найденный около синагоги на улице Рикенштрассе старый еврейский молитвенник. Учитель иврита раввин Хаймович полистал рваные листы молитвенника и сказал, что по еврейской традиции обветшавшие молитвенники закапывают в землю.

— Быть может, если я закопаю молитвенник, Бог вылечит отца, — не задумываясь, сказала она Реувену, которого взяла в помощники по погребению молитвенника.

Реувен, переставший верить в Бога и лишь дома соблюдающей традиции, чтобы не обижать родителей, пожал плечами:

— Ты хочешь присоединиться к организации «Ашомер Ацаир», которую основал Шенхави, и при этом обращаешься с просьбой к Богу?

Да, Реувен отмежевался от еврейских традиций, у нее же с тех пор, как состояние здоровья отца ухудшилось, усилилась вера в Творца мира. Тысячи лет евреи верят во Всевышнего, думала она. Значит, правда заключена в вере в единого и единственного Бога.

В саду играет патефон и гремит радио. Кухарка Эмми, Кетшин и старый садовник Зиммель раскладывают на длинном столе чистые скатерти. Прислуга суетится, готовясь к празднику. Фрида на кухне готовит еду хозяину и злится, так как сервировка праздничного стола мешает любимому ею Артуру отдыхать.

Топот ботинок, подбитых гвоздями, приближается из боковой аллеи к середине сада. Вожатые и скауты в форменной одежде бегут к праздничному столу. Все они обращаются к Бертель, называя ее новым ивритским имени — Наоми. Девочка оборачивается к домочадцам, наблюдающим со стороны.

— Слышите?! Имя мое — Наоми.