Павел Фокин - Ахматова без глянца

Тогда Анне Ахматовой было шестнадцать лет; два года спустя, в 1907 году, появились ее первые стихи, которые привлекли внимание избранных литературных кругов. То были стихи восемнадцатилетней. А сегодня в семьдесят шесть она принимала чествования в Таормино, она — живое олицетворение целого периода русской истории от Николая II через Керенского, Ленина, Сталина, Хрущева до Брежнева и Косыгина, — все еще непреклонная, все еще величественная, часть самой России среди сицилийских мандариновых деревьев. Теперь следовало бы наконец рассказать о жизни и творчестве Анны Ахматовой, ради чего — признаюсь откровенно — мне пришлось заглянуть в историю русской литературы, — но сперва я хочу описать вечер, который наступил после этого дневного приема. Нам объявили, что Анна Ахматова будет читать стихи. Мы собрались вечером в одном из залов просторного монастыря — двести человек, большинство в праздничных костюмах, как на премьеру. За столом президиума сидели Унгаретти, Альберти, Вигорелли и Квазимодо. Один стул посередине оставался пустым. Снова мы ждали Анну Ахматову. Когда она вошла наконец в зал, все вскочили с мест. Образовался проход, и она шла сквозь строй рукоплещущих, шла не глядя по сторонам, высоко подняв голову, без улыбки, не выражая ни удовлетворения, ни радости, и заняла свое место в президиуме. После пышной итальянской речи наступило великое мгновение.

Она читала по-русски голосом, который напоминал о далекой грозе, причем нельзя было понять, удаляется ли эта гроза или только еще приближается. Ее темный, рокочущий голос не допускал высоких нот. Первое стихотворение было короткое, очень короткое. Едва она кончила, поднялась буря оваций, хотя, не считая нескольких русских, никто не понимал ни слова. Она прочла второе стихотворение, которое было длиннее на несколько строк, и закрыла книгу. Не прошло и десяти минут, как ее чтение — акт милости, оказанной всем, — окончилось. Взволнованно благодарил ее Вигорелли, взволнованно благодарил Унгаретти, взволнованно рукоплескали все; аплодисменты не умолкали долго.

После этого присутствовавших поэтов попросили прочесть стихи, посвященные Анне Ахматовой. Один поэт за другим подходил к ее стулу и читал свое стихотворение, обращаясь к ней и к публике, и каждый раз она поднимала голову, смотрела налево, вверх или назад — туда, где стоял читавший, — и благодарила его любезным кивком каждый раз, будь то английские, исландские, ирландские, болгарские или румынские стихи. Все происходившее напоминало — пусть простят мне это сравнение — новогодний прием при дворе монархини. Царица поэзии принимала поклонение дипломатического корпуса мировой литературы, просто от выступавших здесь дипломатов не требовали вручения верительных грамот. Потом кто-то сказал, что Анна Ахматова устала, и вот она уже уходит — высокая женщина, на голову выше всех поэтов среднего роста, женщина, подобная статуе, о которую разбивалась волна времен с 1889 года и до наших дней.

Ирина Николаевна Пунина:

Был декабрь 1964 г., двенадцатое число. Незадолго до полудня Ахматовой подали машину и мы поехали из Таормины в столицу Сицилии — Катанью. От Таормины шоссейная дорога идет серпантином вдоль побережья Ионического моря. Со стороны гор во многих местах дорога укреплена гигантскими квадратами вулканической породы — это циклопическая кладка. Шофер-сицилиец все время старался обратить наше внимание на эти глыбы. Со свойственной южанам темпераментностью он много раз произносил слово «киклоп». Не надеясь, что мы поняли, он оставлял руль и одной рукой показывал направо, на кладку, а другой тыкал себя в середину лба, чтобы напомнить нам об одноглазых циклопах. Автомобиль ехал при этом со скоростью сто километров, и постоянно на пути были повороты почти под прямым углом, там, где выступали скалы. Слева был то крутой обрыв над морем, то дорога приближалась к самой кромке воды. Когда Акума осознала все это, она безумно испугалась и возмутилась, что нас бросили на попечение этого ужасного сицилийца, который ничего не хотел слушать и не понимал наших предупреждений о рискованности такой езды. Акума хотела объяснить ему по-французски, что так нельзя ездить, но он по-прежнему шумно рассказывал нам свое. Когда я стала ему втолковывать, что на нашем языке «циклоп» известен и мы поняли его, шофер невероятно обрадовался, но руки его не легли на руль; лишь слегка прикасаясь к рулю, он уверенно направлял машину.

Позже Анна Андреевна создала целую новеллу о том, как Вигорелли нас бросил, шофер вез над пропастью и все время разговаривал руками, жестами, не управляя машиной, а машина мчалась с бешеной скоростью. Она очень ярко об этом рассказывала всем навещавшим ее после возвращения из Италии.

Машина мчалась вдоль берега моря, а шофер, обрадованный, что ему удалось привлечь наше внимание к следам гигантской работы циклопов, стал рассказывать о следующих легендах этого сказочного края. Он был весел и спокоен, временами ладонью подправлял баранку, нам оставалось только довериться его профессиональной опытности. За всю дорогу мы не испытали ни одного резкого торможения, ни одного неприятного ощущения. Акумин испуг и напряжение постепенно отпали, и она слушала, как шофер с новым жаром рассказывал синьоре о путешествии Одиссея, показывая обеими руками на море, на скалы, подымавшиеся среди волн. Светило яркое солнце, ласково плескалось лазурное море, при некоторых поворотах виднелась Этна, которая, казалось, неотступно следила за нашим движением у ее подножия. В ложбинках вдоль дороги лежали опавшие перезрелые лимоны. На плоских местах были виноградники, пышно и ярко цвели кустарники. На некоторых деревьях уже зацветала мимоза. По сицилийским понятиям — это преддверие весны. Нам это почти непонятно. Весь южный берег Сицилии в декабре ярко-зеленый: цветут ромашки высотой с человеческий рост, цветут кактусы, которые выше двухэтажных домиков, на цитрусовых висят оранжевые и желтые зрелые плоды и набухают новые почки. Но мимоза это символ весны.

Мы прибыли в Катанью около часа дня. Акума сильно устала от испуга, от дороги, от вчерашнего вечера. Впереди еще были главные торжества. Нас подвезли к гостинице «Эксельсиор» — многоэтажному небоскребу, столь непохожему на радушный отель Святого Доминика в Таормине. Вдоль подхода к гостинице с двух сторон толпились репортеры, фотографы, любопытные и большое количество американских моряков. Решительным гневным жестом Ахматова остановила фотографирование и вопросы. Мы шли медленно, она опиралась на мою руку, опустив лицо, тяжело дыша. Только в самых дверях гостиницы нас встретили, кого-то послали за нашими вещами, я получила ключ от номера, и мы поехали на восьмой этаж. Горничная открыла номер — это была маленькая комната с одной кроватью посередине. Накапливавшиеся в Акуме усталость и раздражение передались и мне, я сказала, что не потерплю такого издевательства, спущусь вниз выяснить недоразумение. Акума, не желая меня отпустить, перешла на крик: «Не смей! Откуда ты знаешь, может быть, у них принято спать на одной кровати!!!»