Вольдемар Балязин - Романовы. Семейные тайны русских императоров

Импульсивный и порывистый, он мог сгоряча упечь на гауптвахту, понизить в звании, сослать из гвардии в дальний армейский гарнизон, но мог и облагодетельствовать, помочь деньгами, заступиться перед царем, если знал попавшего в опалу офицера с хорошей стороны. И Михаил Павлович, несмотря на свои недостатки, все же пользовался в гвардии авторитетом.

Ко дню вступления Николая Павловича на престол, в 1826 году, у Михаила и Елены Павловны было две маленьких дочери — Мария и Елизавета, которым суждено было умереть в самом цветущем возрасте: Мария умерла в 21 год, Елизавета — в 19. Еще двое детей — дочь Анна и сын Александр, родившиеся позже, умерли в младенчестве, и только единственная дочь — Екатерина — прожила довольно долгую жизнь, став в 1851 году герцогиней Мекленбург-Стрелицкой. Но несмотря на эти удары судьбы, Елена Павловна не опускала рук и находила в себе силы читать и музицировать, рисовать и рукодельничать, а ее литературный салон был одним из лучших в Петербурге, и ее справедливо считали одной из образованнейших женщин в Европе. Круг общения Елены Павловны выходил за границы «большого света». Ее поклонниками были А. С. Пушкин, И. С. Тургенев, композитор и пианист А. Г. Рубинштейн.

В этой книге еще не раз будет рассказываться об этой замечательной женщине, сыгравшей выдающуюся роль в истории России.

Из всех детей императора Павла наиболее благополучным в отношении продолжения рода оказался его третий сын — Николай, имевший ко дню вступления на престол восьмилетнего сына Александра — будущего императора Александра II, семилетнюю дочь Марию, четырехлетнюю дочь Ольгу и годовалую дочь Александру. В дальнейшем у Николая и Александры Федоровны родилось еще три сына — Константин, Николай и Михаил, и, таким образом, августейшие родители со временем станут отцом и матерью семерых детей.

Каждому члену императорской фамилии найдется место в нашем повествовании — кому больше, кому меньше, — однако ж по законам жанра, да и по справедливости, следует начать с самого Николая Павловича.

Писатель С. Н. Сергеев-Ценский в романе «Севастопольская страда» оставил нам такой портрет Николая: «Великолепный фронтовик (здесь в смысле — „фрунтовик, строевик“. — В. Б. ), огромного, свыше чем двухметрового роста, длинноногий и длиннорукий, с весьма объемистой грудной клеткой, с крупным волевым подбородком, римским носом и большими, навыкат, глазами, казавшимися то голубыми, то стальными, то оловянными, император Николай I перенял от своего отца маниакальную любовь к военному строю, к ярким раззолоченным мундирам, к белым пышным султанам на сверкающих, начищенных толченым кирпичом медных киверах; к сложным экзерцициям на марсовом поле; к торжественным, как оперные постановки, смотрам и парадам; к многодневным маневрам… Будь он поэтом, то только и воспевал бы смотры, парады, маневры, но он ничего не понимал в поэзии; он смешивал ее с вольнодумством…»

Сохранилось много свидетельств, что Николай очень любил музыку и пение, но совершенно не терпел стихов и не любил поэзию. Император Александр, наставляя его, говорил:

— Не забывай, что среди нации поэзия исполняет почти такую же роль, как музыка во главе полка: она — источник возвышенных мыслей; она согревает сердца, говорит душе о самых грустных условиях материальной жизни. Любовь к изящной словесности — одно из величайших благодеяний для России: материальный мир нашей страны действует так неблагоприятно на характер, что непременно нужно предохранять его от этого влияния волшебными прелестями воображения.

Создавая образ Отца Отечества, более всего заботящегося о своей стране и своем народе, Николай на людях демонстрировал великий аскетизм и непритязательность, которые в конце концов стали характерными чертами его образа жизни. Спал он на простой железной кровати с тощим тюфяком и покрывался старой шинелью. Демонстрируя свою приверженность русским обычаям, он не любил никакую другую кухню, кроме русской, а из всех ее блюд более всего любил щи и гречневую кашу. Он вставал в 5 часов утра и сразу же садился за работу. К 9 часам он успевал прочитать и решить множество дел, выслушать доклады министров и сановников или же побывать в полках, в разных казенных заведениях, снять на кухне пробу блюд, отстоять церковную службу и непременно успеть к утреннему разводу.

Работая каждый день по 12–14 часов, он наводнил империю тысячами указов и распоряжений, приказов и циркуляров, стараясь регламентировать все стороны ее жизни.

Одной из неотъемлемых черт характера Николая была мания величия, но не собственной его личности, а его империи, что ярче всего выражалось в приверженности Николая к помпезности, торжественности и грандиозности. Это привело к господству в архитектуре Петербурга так называемого «позднего классицизма», так как ни одно общественное здание, ни одна церковь, не говоря уже о казармах, арсеналах, гауптвахтах и административных зданиях, не строились без утверждения проекта лично Николаем, — и не только в Петербурге, но и во всей империи — от Вислы до Тихого океана.

Следствием необычайной любви Николая к торжественности и помпезности была почти патологическая страсть императора к различным аксессуарам воинской формы — каскам, киверам, фуражкам, выпушкам, аксельбантам, поясам, лентам, эполетам, значкам, султанам и многому иному. Его гардероб был заполнен десятками генеральских мундиров всех родов войск его собственной армии, а также и иностранными, ибо во многих из них он был шефом различных полков и коронованных особ из этих стран встречал в мундире их армии.

Так, например, 3 августа 1839 года голландский полковник Гагерн утром видел Николая в русском мундире, ибо он принимал парад Кадетского корпуса, в полдень — в мундире австрийского генерала, так как он наносил визит приехавшему в Петербург австрийскому эрцгерцогу Карлу, а час спустя на Николае был прусский мундир, потому что 3 августа был день рождения короля прусского. Но бывали дни, когда Николай переодевался и по шести раз. Более всего шел ему лейб-казачий мундир, и Николай носил его чаще и с большим удовольствием, чем какой-либо иной.

Идеалом государственного деятеля для Николая — так, во всяком случае, он постоянно утверждал — был Петр Великий. Вольно или невольно, император повседневно поддерживал и в себе самом, и в окружающих убеждение в этом и старался — сначала только подражая, а с годами уже и неосознанно, совершенно «войдя в образ», как говорят актеры, во всем походить на Петра.

Николай знал, разумеется, что Петр был прост в обращении с солдатами и мужиками, с «малыми сими», и в этом также шел по его стопам.