Федор Ошевнев - Чертова дюжина ножей +2 в спину российской армии

Н-да-а… Проглядел-таки я служивого-«самоходчика»… В чем, где, как? Родители у него имеются: отец и мачеха. Последняя, конечно, не родная мать, но все же какая-никакая, а полная семья. Письма от них солдат регулярно получает, жалоб или просьб от него никогда не поступало. Еще и рост маленький у парня, тоже как-то располагает к жалости, к сочувствию. Ведь природой уже, считай, обделен.

Ага, досочувствовался. Главного в человеке не углядел. Червоточинки. Ну, ничего, после выхода нарушителя с гауптвахты займусь вплотную. Только на принудметоды с ним не скатиться — такой солдат запросто сломаться может, доходягой стать.

«Самоволка» — это бич, а доходяги — позор для армии…

Пропал выходной, пропал ни за понюх табаку. Надо же: только всей семьей сели за обеденный стол — и даже первое дохлебать не успел! Чертов «самоходчик», вместе с его зажравшимся командиром взвода, коего весь день дома не наблюдается, а в качестве домашнего заместителя — амбарный замок на входной двери. И ведь не оставил даже записки, где его в случае чего искать, а тем более в роту не отзвонился.

Пришлось самому нарушителя из комендатуры забирать — маленький он, какой-то пришибленный оказался. Ума, конечно, влил на полную катушку — цацкаться, что ли? И назад его, на гауптвахту, завтра же, через военный суд, на трое суток! Плевать, что замполиту это не по нутру. Я в роте хозяин! Ничего, посидит солдат — и ему, и другим на перспективу наука будет. Мы хоть и часть гуманного отчасти общества, а все-таки армия.

Подумаешь, краткосрочная самовольная отлучка! Этим нас не удивишь. Главное — без тяжких последствий. Да и вообще: в масштабе части, в сравнении с недавними «неуставными» с рукоприкладством, с объемной недостачей на продскладе и близящейся итоговой проверкой — тьфу, мелочь. Наплевать и забыть. Нет, понятно, каждой сестре по серьге, а «самоходчику» трое суток, аз воздам. И совершенно законно — это армия…

Трое суток на «губе» на четвертом месяце службы — это совсем не хило. Однако не бог весть какой срок, а вот сержант-урод-мордоворот с меня теперь с живого на постоянку не слезет. И взводный тоже. Строевым загоняют до полусмерти, плюс в сортире вечно дневалить буду. Еще и замполит не отлипнет со своими воспитательными речами: как подумаешь — аж мутит.

Но то еще будет когда-то, а сейчас… Серое здание комендатуры — все равно как тюрьма. Решетки на окнах, кругом караульные с автоматами и все такое прочее. В камере я один, так что времени подумать над случившимся предостаточно. Это не в роте — едва распустят на перерыв, не успеешь на «очко» плотно умоститься, уже орут: «Строица-а-а!»

Где ты, «гражданка», далекая, как Полярная звезда?

Мерзопакостнейшая штука — срочная служба. Ведь только когда надолго оторвут от родных мест и друзей да законопатят в пятнистое «хебе», будто с другой стороны доармейскую жизнь увидишь. Там — свобода, хотя, конечно, тоже за рубли-червонцы вкалывать надо, только это совсем другое. В «учебке»-то надо мной большая куча вредоносных начальников, и даже небо над военным городком какое-то вечно пасмурное.

Один луч в этом серо-зеленом царстве уставов: увольнение. Я в нем никогда еще за все три с половиной месяца службы не был — все не везло! — и как в это воскресенье попасть надеялся! Но, опять душевно серпом по причинному месту шарахнули: в городе началась эпидемия гриппа, значит, все увольнения на корню запретить. Какая тут армейская справедливость, когда тебе вместо приятного — полезное, озвученное пастью сволочного «замка»: «А ну, оглоед, бегом марш белить бордюры за вещскладом!»

Будет кто после такого напутствия рьяно работать? Да гриб вам отсосиновик с двух рук, разлюбезные начальники!

Ну, окунал я нехотя щетку в тазик с известковым раствором, ну, этой самой щеткой не спеша по проклятому бордюру водил. Ну, сержант-скотобаза ко мне пару раз подгонять совался, а потом слинял с концами. Курить или с библиотекаршой молодой лясы точить — «кусок» давно на нее облизывается, только хрен ему по всей морде — и размазать жидко-жидко…

Шпынять меня стало некому. Впрочем, работа кое-как, но шла. И тут за каменным забором раздался девичий смех… потом еще… Любопытство не порок, и как раз на глаза носилки с набитым на них ящиком попались. Наумничал какой-то гад, чтоб груза чуть не тонна влазила, и не зря неизвестный приколист сбоку ящика краской наваял: «КАМАЗ».

Приткнул я «КАМАЗ» к забору, на ящик изловчился-взгромоздился, подтянулся с него потом — и вот она, милая сердцу «гражданка», от которой и отделяет только прохладная каменная стена из пиленого ракушечника. И три девчонки под ней стоят, ни об чем трепятся и ржут вовсю. Самая глазастая деваха — жирафина-плоскодонка — усмотрела мою стриженую голову в кепке-пиксельке и ну выпендриваться:

— Эй, красавец — с ударением на последнем слоге, — дай картуз померить!

Вторая бикса, приземистая, с кормой — хрен вдвоем обхватишь — первой, с ядом в голосе, в ответ:

— Ты что? Разве ж деточке можно на улицу без разрешения? А картузец бросить тоже слабо: он государственный, а ты с ним вдруг сбежишь — его и расстреляют!

Как я со зла перевалился через двухметровый забор — даже не помню. Кожу на мизинце об шершавый камень ободрал и еле на ногах устоял.

— На! — И протянул ядоголосой девчонке за малым не свалившуюся с головы, пока приступом забор брал, пятнистую кепку.

Но гадюка ее не взяла, а тут же накуксилась:

— Вот же дурак! Шуток не понимает… Девочки, пошли отсюда!

И три лошадюки рванули от меня вдоль стены. Только все время молчавшая третья — густо накосметиченная и с хвостатым причесоном — на ходу обернулась и, так же молча, крутанула пальцем у виска.

Суки рваные! По штыку бы вам всем пониже спины, по красному знамени в руки — и на строевой плац, маршировать до потери давно потерянной девственности!

Повернулся я носом к забору, потом подпрыгнул — нет, не получается за его верх уцепиться: рост-то у меня не фонтан. Прохожего тоже не попросишь: «Дяденька, подсади!» Я хмуро огляделся — хорошо, офицеров и прапорщиков в пределах видимости не наблюдалось — и пошел по улице, надеясь какую-нибудь подставку найти.

Шагал, и все мне вокруг нравилось. Дома, непохожие на поносного цвета склады. Автомобили разноцветные — а у нас кругом зеленые «Уралы» да «ЗИЛы». Даже надписи на стенах и заборах здесь были вовсе не однотипные, как в военном городке — от табуреток до постовой вышки сплошь: «Дембель!» или «ДМБ», а лирические, типа «В+И=ЛЮБОВЬ» либо разоблачительные: «Петька — лох вонючий!», «Серый — наркоша-козелман!»