Ольга Кучкина - Свободная любовь

– Сейчас я могу понять. Когда оглядываюсь назад, там я не могла этой черты провести: где артистка, где жизнь. Мне казалось, я как человек могу все превозмочь.

– Настолько сильной себя чувствовали?

– Да. Не то, что сильной, а мне так внушали, я думала, что обязательно все преодолею, потому что выросла среди положительных героев. Эта планка, она всегда существовала, через которую надо прыгнуть, чтоб быть первым – а как же! Такое поколение, может быть. Но с течением времени, когда начинают рушиться иллюзии, в первую очередь о себе самой… И сейчас я могу сказать, что только моя профессия может вынуть из отчаяния, из депрессии, из тех надежд, которые, как говорится, умирают последними… уже и надежды, и все поумирало, а выходишь на сцену… Очень противное слово «должен», вообще никто никому не должен – но вот это, когда ждут, это осталось что-то очень сильное. И я сквозь все, через все… Я не знаю, что будет после выступления, но я смотрю, как люди ждут, и обмануть их я не могу.

– А в тот момент, когда выходите на сцену, когда все остается позади, вам легко, вы летите или все равно продолжается работа?

– Работа. Колоссальная работа. Если датчики подключить, тут сумасшедший человек. Потому что восемьдесят людей у меня внутри говорят: преодолевай… плохо… сейчас задохнусь… сейчас будет это… а нет… ты можешь… не можешь… о, попала… не попала… А кто-то восемьдесят первый прет вперед: давай на этой волне… ну, давай… и пошло, и пошло… Это совершенная аномалия. Кто-то будет говорить, что мы играем, а не живем. Мы живем, и играем, и происходит это сумасшествие, и я отвечаю, что никакие экстрасенсы и психотерапевты, никто не может с вами сравниться, если эта энергетика еще остается, если она есть от Бога, она перекрывает все! А потом, после выступления, начинается огромный отлив и анализ того, что происходило. Такой противный анализ, где ты себе самый большой судья… Но я очень люблю выражение друзей, которые перестают друзьями быть, когда после просмотра, на котором ты думаешь, как важно услышать что-то от родного человека, а он говорит: знаешь, я сидел и думал, к чему бы придраться… То есть ты сидишь и думаешь, к чему придраться… И так искренне – мне аж плохо стало… И я поняла: если я вкладываю сюда сто процентов, то получаю хотя бы минус двадцать пять, а если в личную жизнь я вкладываю сто, то получаю минус двести. Какой смысл? И тогда отдаешь что угодно, и едешь в Воркуту, в Игарку, и там проводишь ночь и думаешь: может, завтра я лучше сделаю… И так поднимаешься над самим собой. Нет стабильного, о котором, может быть, мечтаешь…

– Было бы стабильное, наверное, с ума б сошли.

– Ну что вы! Я до такой степени человек поря… как это называется…

– Порядочный…

– Да, до неприличия. Консервативный, домашний. У меня никогда в жизни не было параллельных романов. Не было романов с режиссерами. Это невозможно. Боже сохрани. Он должен быть для меня загадочным, недосягаемым… а если я запах буду слышать… Нет. Я очень брезгливый человек.

– Любовь играла главную роль или второстепенную?

– Вначале главную. Абсолютно. Мне всегда безумно хотелось, чтобы пришел человек, которого я буду обожать… Я однолюб. Проклятый. Понимаете? И потом это все сгорает. Но я не прощаю. Я не умею.

– Что значит однолюб? Не параллельно, но вы же не один раз любили?

– Я с большой болью разочаровывалась в том, чем была очарована. Я не знаю, как это объяснить. Мне кажется, если человек, тот, кто мне нравится, смотрит на кого-то или, не дай бог, что-то такое, – я хочу исчезнуть, я сразу такая несчастная, я не знаю, я сразу очень сильно сомневаюсь в себе, я уже больше не могу подняться на ту высоту, на которую он меня поднял. На высоту женщину поднимает все-таки мужчина. И я исчезаю. Я подаю на развод или… Это очень мучительно. Это всегда бывает, когда только подумаешь: ну вот… И до сих пор так. Мозги понимают. Но мозги и устройство, они в вечном конфликте. Я могу все про вас объяснить. Если у друзей конфликт, я их помирю. Но с собой… Так и идет вся жизнь.

– Люся, в начале жизни, я помню ваш взлет, потом попытка «Современника», не получилось и – алкоголь, да? Говорили, что падала с ног…

– Никогда в жизни. Жуткая сплетня. Никогда не падала. Кто меня знает, ни разу в жизни меня пьяной не видел. Никогда. Может быть, то, что я снималась в фильме «Гулящая»… Я могла шампанского выпить, бокал, и все.

– Господи!.. Но был же период, когда вы пропали?..

– Пропала, потому что меня уничтожили. Это был 57-й год, Всемирный фестиваль молодежи и студентов. Вербовали всех. И очень многие согласились. Вы смотрели фильм покойного Леши Габриловича «Мой друг – стукач»? Когда он согласился от испуга, чудный человек… Вот это такой же случай. Но со мной не прошло. На той же лавочке его вербовали! У того же дома! Я когда смотрела, мне плохо было…

– Боже мой!.. Они распространяли слухи про вас – так они же специально делают это!..

– Может быть. Для меня все это было открытие. Наша семья совсем в другом измерении существовала. Папа вообще из батраков, мама – уничтоженный дворянский род, поэтому испугана. Мама сходу поняла все. А папа мой не понимал. Как так – Родина, Сталин, ура! И вот это мое большое прозрение, и удар такой, я просто не знала, что делать… В «Современник» меня приняли, но там для меня не было места, все было занято. Я делала все честно, добросовестно, но поняла, что я там погибну. Потому что играла тетушек, девушек с веслом, с коромыслом, в хоре, колхозниц. Роль Роксаны в «Сирано де Бержераке», которую мне дали, – не моя роль, природа не та… И только когда сменилось время – политика сменилась, экономика сменилась, люди сменились, правительство сменилось… Вот как ты зависишь от этих течений. А сейчас? Наш шоу-бизнес: все на таких маленьких пошлостях в виде клипов – бессмысленный набор ручек, перьев, профилей…

– Что сегодня вас держит, Люся? Бог, религия?

– Не знаю. Я не религиозна. Мне с детства нравилось пойти в церковь – хор, красота убранства, воздух, который пахнет ладаном… Когда я в католический храм захожу, там все такое холодное, Иисус бледный с розовыми щеками. Это не мое. Но когда все стали со свечками стоять, да еще партийные… это смешно. Но такая штука: а вдруг… Это момент из области риска…

– Или из области детства…

– Детства, наивности. Кинематографическое «вдруг». Когда я очень плохо себя чувствую на съемке, уже совсем нечем, уже лица не вижу, только одно – текст, свет, ракурс, то, что просит оператор, что режиссер, звукорежиссер, оборка чтоб видна – математика. И я пускаю в себя вот эту боль. И на экране вдруг происходит такой эффект, что я думаю: Боже мой!.. И я думаю: а как это запомнить, я так никогда не сыграю… Вот этот момент: «а вдруг»! Иду на спектакль или концерт – совершенно не могу, и вдруг что-то такое приходит… Очень жаль, что моя публика уезжает. Моя публика или не имеет денег пойти на представление, или уехала. Вот же какая штука. А другая публика, она воспитана на другом, ей не надо вдумываться. Но ведь мысль же собираешь из последних сил – чтоб мысль была! Что держит?.. Я даже не знаю. Работа. Много раз я вообще теряла веру. И происходило «а вдруг». Ну кто мог подумать, что эти полчаса, которые мне дали и спросили: что бы вы хотели в эти полчаса сделать на ТВ? И я сделала «Песни войны», а потом «Любимые песни», и оказалось, это то, что нужно. Я, знаете, всегда стеснялась, когда делала концерт или что-то, никогда не могла написать: я это сделала. Кому рассказать сейчас, как «Песни войны» хотели порезать на «Поют драматические актеры», какие унижения я прошла!.. Но все – «а вдруг». И мне всегда кажется, что прорыв должен произойти. Должны люди устать от «хулигана с зелеными глазами», который поется на лучшей площадке страны. Не может так быть! Такая песня имеет право на существование, но совсем в другом районе. Этот репертуар, я имею в виду. Сейчас вспомню: «Ты сказала мне два раза, не хочу, сказала ты, вот такая вот зараза девушка моей мечты, отказала мне два раза…». Это замечательно, но когда в России у телевизора сидит семья, и семилетний ребенок вместе с ними поет синхронно, а папа и мама в восторге, – тут что-то со мной происходит. Я не хочу быть каким-то законодателем, все мы были хороши в свое время, и эти хороши, все повторяется. Но не до такой же степени!