Ольга Кучкина - Свободная любовь

– И ты вступила в эту партию?

– Ни в какую партию я не вступала. Это было движение. Движение! Черномырдин меня обаял абсолютно. Он какую-то фразу сказал человеческую, типа, вот у вас сын, у меня тоже дети, вы хотите, чтобы страну в крови потопили? Я сказала: ну, я попробую. И попробовала. Я не жалею об этом опыте. Потому что любой опыт для художника полезен. А все разговоры про художника и власть – они ведь тоже ангажированные. Для меня любая ангажированность неприемлема. Я давно поняла, что самое ценное, что есть в жизни, – это человек и человеческие отношения. А в политике на это красный светофор. Вот почему это не для меня. Но с точки зрения человеческих отношений я многое там оценила. И добром поминаю людей, с кем общалась. Это и Александр Жуков, и генерал Рохлин… Так что тема «интеллигенция и власть», она для меня проходит через понятие «человек». Какой человек, что он сделал, в чем ошибался. И то, что «Современник», начиная с 90-х годов и дальше, обрел внутренне другой статус, я как благодарный человек всегда помню. Не потому, что мы что-то другое стали делать. Мы продолжали свой путь. Но я беру чисто человеческий аспект и никогда не переменю отношения к Горбачеву, к Ельцину, к Путину тоже. Речь не об общепринятом приличии, которое кто-то диктует. Я не беру это в расчет. Я знаю, за что я благодарна Ельцину…

– За что?

– Совсем не личные мои благодарности. На его юбилее в Кремле уже все свое отговорили, все президенты – и Коль, и Клинтон, и Назарбаев, – и вдруг Борис Николаевич: я хочу, чтобы Галя сказала, ну скажи, Галя. И я сказала, за что я ему благодарна. При всем том, что на него навешивали, и несправедливо, и отчасти справедливо. И могу повторять. Не только потому, что при нем в нашу ложу стали приходить люди. Говорят, раньше один раз был Цэдэнбал, за что его сюда привели, не знаю. Нас в эту ложу не пускали. Я даже не знала, как там что расположено, и только в 91-м отдали ее в наше распоряжение. Я сказала, что благодарна Ельцину за то, что авторы стали писать не в стол, а, зная, что их напечатают, что дети перестали бегать за иностранцами выпрашивать жвачку, что можно спокойно пойти в церковь и знать, что на тебя завтра донос не напишут в горком партии, и так далее. И как бы меня ни подкалывали: а, вот вы дружите с Наиной Иосифовной… Дружу, и встречаюсь, и люблю, и не брошу никогда. Потому что она замечательный человек. Очень хороший, очень.

– Дружба с чего началась?

– Наина Иосифовна – необыкновенная. Она услышала какое-то мое интервью по телевизору. Ровно сколько у меня недоброжелателей, столько людей, самых обычных, которых я встречаю на улице, на рынке, просто подходят, мне даже неудобно слышать, какие слова они мне говорят… нет, слава богу, баланс в их пользу. И примерно с такими словами позвонила Наина Иосифовна мне домой. Я еще поймала себя на мысли – откуда она мой телефон узнала. И среди прочего сказала: Галина Борисовна, я хочу собрать пожилых артисток в Кремле, в зимнем саду, сделать экскурсию по Кремлю, я понимаю, что по возрасту вы не подходите, но мне хотелось, чтоб вы тоже были. Была Софья Станиславовна Пилявская, были Окуневская, Ладынина, Касаткина, Аросева, Лидия Смирнова… Наина Иосифовна провела экскурсию, мы прошли, наверное, семь километров, сейчас я уже столько не прошла бы. Потом обед был, незабываемый. А Софья Станиславовна Пилявская, она еще была мой педагог, в большом возрасте, но все равно элегантная, в узкой черной юбочке, какой-то верх черненький и белая блузка. После обеда мы вышли на лестницу, и вдруг я вижу, что у человека, который снимает, камера начинает дрожать. Что-то такое происходит, а мне не видно, я встала где-то позади. И это запечатлела фотография, она у нас у всех есть, с разрешения Софьи Станиславовны. У нее вдруг юбка упала вниз! К счастью, эта очаровательная женщина оказалась в нижней беленькой юбочке или комбинации. Поднялся такой хохот!.. А потом было лето, Софья Станиславовна очень болела. И вдруг звонит Наина Иосифовна: Галина Борисовна… она меня еще называла Галина Борисовна, потом уже стали по-другому…

– На ты или на вы?

– Когда Бориса Николаевича уже не стало, мы пили на брудершафт… это уже было как-то естественно. Хотя мне было очень трудно перейти. Ей тоже… И вот она звонит с Валдая, что у Софьи Станиславовны молчит телефон и она беспокоится. Софья Станиславовна – чужой ей человек, не звезда, просто артистка. И Наина Иосифовна просит меня выяснить, что и как. Я узнала, что Софья Станиславовна в Барвихе, в санатории. Перезванивает мне Наина Иосифовна на следующий день и говорит: ну слава богу… Вот так она просто приезжала со своими пирогами к Марии Владимировне Мироновой, к Ладыниной, которую все забросили, к Лидии Смирновой. Они мне сами рассказывали про это…

– Как ты восприняла уход Бориса Николаевича?

– Ну как… Очень-очень эмоционально. Я к этому моменту уже и Бориса Николаевича знала не только по картинке. Я видела, что у них удивительно дружная семья, когда все собираются, одиннадцать или двенадцать родных, и всё невероятно естественно. Мне очень приятно было узнать, что Борис Николаевич каждый год собирал своих соучеников. По пятьдесят-шестьдесят человек. Однажды позвонил Семен Николаевич Шевченко, который работал с ним по протоколу, и сказал, что они приезжают и Борис Николаевич хочет, чтобы среди прочей культурной программы был «Современник», и, если можно, рассказать им немножко про театр. Сам Борис Николаевич тоже пришел, конечно. Но в нашей ложе может поместиться человек тридцать, не больше, а их пятьдесят, одна приехала из Израиля или откуда-то на инвалидной коляске. И Борис Николаевич говорит: Галь, давай во дворе, они пофотографируются там, и ты им расскажешь про театр. И во дворе была такая трогательная сходка. Он ведь мог этого не делать. Но он неформальный был человек.

– Естественный.

– Совершенно естественный.

– У тебя был еще удар – смерть Евстигнеева…

– Он уезжал на операцию в Лондон и пришел к нам накануне попрощаться. Это было после спектакля. Он был с Ирой, женой и, по-моему, был Гена Хазанов. Я не помню числа, но навсегда запомнила, что операция должна была быть четвертого. Мы сидим, чай пьем, Денис, сын, тоже был, они что-то там выпили. Женя закрывал свое волнение юмором, но я видела, что он очень нервничает. Хотя единственный вопрос, который его вслух волновал, это то, что ему дали на операцию тринадцать тысяч долларов, а она будет стоить одиннадцать, и как сделать так, чтобы не возвращать разницу…

– Никаких предчувствий не было?

– Мало того, что не было. Я не люблю всяких там гаданий, но у меня есть женщина, она никакая не гадалка, она занимается астрологией и никак этим не торгует. Но я, видимо, в волнении, прямо с кухни при нем позвонила и говорю: у Евгения четвертого операция, как там, нормально пройдет? Пауза, и она мне говорит: Галина Борисовна, а ее не будет четвертого. Я говорю: этого не может быть. При нем. Уже число назначено, час, врач, это же не у нас, где могут все перенести. Она повторяет: я не вижу у него операции 4-го числа. Я говорю: Женька, может, тебе вообще скажут, что не надо операции. И он как-то очень оживился. Мы попрощались, а я, не знаю даже почему, говорю: я тебе дам на всякий случай телефон Ванессы Редгрейв. Это был единственный человек знакомый в Лондоне, она с нами общалась, приезжала в театр, хотела сделать турне «По крутому маршруту», знала, что Евстигнеев – мой муж бывший и отец Дениса. Позвони ей, если что, говорю. К сожалению, Ире пришлось воспользоваться этим телефоном сразу, потому что ночью все случилось, и она позвонила Ванессе, по-моему, первой… Вот я сидела здесь, в кабинете. Это было уже пятого рано утром, звонок Иры, я сейчас даже точно не помню, наверное, все-таки Иры… И она сказала. Такой шок был!..