Самуил Лурье - Литератор Писарев

«Во всех этих гипотезах, — заключил рецензию Писарев, — есть своя поэтическая сторона; но все они чрезвычайно бесполезны, неуместны и несостоятельны».

Он вполне усвоил уверенный тон и осмелел настолько, что критиковал даже брошюру с текстом проповеди одного архиепископа за устарелые словесные обороты: «Изложению недостает простоты…».

Наконец настал день, когда оказалось, что экзамены все выдержаны, рецензии для «Рассвета» все готовы, и деньги от Кремпина получены, и долги розданы, и закуплены подарки. Можно было уезжать.

Дорога заняла, как обычно, трое суток. Писарев знал ее наизусть: каждую осень она разбивала его жизнь на неравные части, но что ни лето соединяла их опять. За болтовней с Трескиным, за мельчайшими дорожными происшествиями, из которых каждое почему-то казалось ужасно смешным, волнение забывалось. Долго ехали поездом, затем пересели в карету, а в Новосиле дожидалась их бричка, высланная из Грунца. Лето началось жарой, дорога была сухая, лошади бежали бойко. Шумел полевой ветер, заглушая жаворонков. Митя Писарев, студент последнего курса столичного университета, сотрудник нового петербургского журнала, будущая знаменитость, возвращался домой.

Он был вполне счастлив — до той минуты, пока бричка не подкатила к крыльцу, где столпились все обитатели дома.

Раисы в Грунце не было. После первых объятий и поцелуев Митя спросил о ней. Варвара Дмитриевна объяснила: дядюшка Николай Эварестович пригласил Раису погостить в Истленеве. Отказать было нельзя; вернется она не раньше как недели через три.

Разумеется, тут был семейный заговор, и Писарев сразу это заподозрил. Но виду не подал и выказал огорчение прилично, в меру. В самом деле, ничего страшного ведь не случилось. Хоть и досадно, а делать нечего — придется подождать еще три недели. Он написал Раисе — но не получил ответа. Послал еще одно письмо — она опять не отвечала. Тогда он решил съездить в Истленево, но Иван Иванович не дал лошадей, а Варвара Дмитриевна объявила, что дяденька строго-настрого запретил навещать Раису.

Сын слушал их молча, только бледнел. В тот же день с ним случился обморок, чрезвычайно напугавший Трескина. Коля закричал, и весь дом сбежался в их комнату на втором этаже.

Мите натерли виски уксусом, он скоро пришел в себя и успокаивал мать почти весело, разве только голос потускнел — от слабости, наверное. Обморок свой он объяснил утомлением: в самом деле, что за весну он пережил, сколько было ученых занятий и литературной работы.

Конечно, организм устал, но это пустяки, и теперь на деревенском воздухе скоро все пройдет.

Варвара Дмитриевна вздохнула свободней. Пять минут назад, целуя сыну безжизненные руки, она решилась было сама ехать за Раисой. Правда, детей разлучили для их же пользы, но эта затея показалась ей вдруг бессмысленной и жестокой.

— Если хочешь, мой друг, поедем вместе к дяденьке Николаю Эварестовичу, — не удержалась она.

Но, к огромному ее облегчению, сын покачал головой.

Варвара Дмитриевна была совершенно уверена в том, что от нее Митя не стал бы таиться. И она упрекнула себя за малодушный порыв. Мальчик просто утомлен, а она вообразила себе какой-то Шекспиров сюжет. Митя не Ромео, Раиса не Юлия, ребяческая привязанность — не страсть. Мальчик устал, повторяла она про себя, это пройдет.

Иван Иванович был того же мнения. Происшествие дало ему повод рассказать за ужином несколько историй о своей кавалерийской молодости; в ту пору ни сам Иван Иванович, ни его сослуживцы не знали устали, не слыхивали таких слов, как «организм» или «утомление», а падали без чувств только уездные барышни, которых они похищали. Смеялся один Коля — из вежливости; Варвара Дмитриевна и девочки с тревогой наблюдали за Митей. Но он как будто совсем оправился, только был молчалив, и щеки странно побагровели.

Прошло две недели. Раиса не возвращалась, и никто о ней не вспоминал, кроме маленькой Кати. Митя засел за работу для «Рассвета» — он привез с собой из Петербурга толстую кипу педагогических журналов, чтобы составить обзор. Трескин полистал их и ужаснулся: ничего скучнее он никогда не читал. Чего стоил хотя бы «Подробный конспект преподавания первоначальной математики малолетним детям»! Но Митя работал, как машина: каждый вечер внимательно просматривал две-три книжки «Русского педагогического вестника» или «Журнала для воспитания» и каждое утро сочинял по рецензии.

Коля тоже принялся за дело. Кремпин через Митю заказал ему перевод «Рассказов из времен Меровингов» Тьерри. Первые главы уже появились в «Рассвете». Переводил Коля хорошо, но медленно — подолгу бился над каждой фразой и не начинал новой страницы, пока не отделает и не перепишет начисто предыдущую. После каждой страницы он подолгу отдыхал на диване и слушал, как в жаркой тишине кричат петухи на деревне и как ровно и скоро идет по бумаге перо в Митиной руке.

После обеда отправлялись в сад, а когда жара спадала — на берег Зуши. Коля не отходил от Веры. Они без конца горячо и серьезно толковали о смысле жизни, о настоящей любви и других важных вещах. Митя предпочитал беседовать с Катей. Ей шел девятый год. Угловатая и капризная, она очень огорчала Варвару Дмитриевну своенравными выходками, ни в грош не ставила отца и обожала брата.

Они вдвоем подолгу разговаривали, расстелив плед где-нибудь на берегу. Он рассказывал ей о Петербурге и обещал взять с собой, как только она подрастет. Он научил ее игре, которую когда-то придумала Раиса.

— Это очень просто. Вообрази героя и героиню. Назови их как-нибудь — ну хоть именами твоих любимых кукол. И пусть они живут. Потом мы познакомим их с другими героями, которых выдумаю я. Все они будут путешествовать по разным странам и писать друг другу письма, встречаться и расставаться. Мы с Верой считали, что это лучшая игра на свете. А тебя тогда еще не было.

Игра, однако, не клеилась. К огорчению Кати, старший брат часто и надолго задумывался, и растормошить его не удавалось. Вскоре он стал избегать ее, гулял один, прятался и от сестер, и от Трескина.

…То, что его мучило, нельзя было назвать любовной тоской. Не зря Митя гордился своей рассудительностью: он понимал, насколько, в сущности, смехотворен заговор взрослых.

— Нас, кажется, принимают за героев пошлого переводного романа, — сказал он как-то вечером Трескину. — Полагают, что довольно нескольких недель и нескольких десятков верст, чтобы чувства наши переменились. Как это умно! А того не берут в расчет, что по десять месяцев в году между мной и Раисой дорога в тысячу верст. Дражайший дяденька и с ним мамаша судят по себе. Откуда же догадаться, что современные люди — не то что дрянное старичье, что наш выбор не зависит от случайной обстановки или чужой воли. Но что за подлость они выдумали с письмами?