Самуил Лурье - Литератор Писарев

Коротко и ясно, не правда ли? Поэт — или титан, потрясающий горы мирового зла, или же козявка, копающаяся в цветочной пыли. В первом случае он — Шекспир, Дант, Байрон, Гете, Гейне. Во втором случае он — г-н Фет.

(Или другой русский лирик, все равно. У нас в России замечательных поэтов нет, никогда не было, никогда не могло быть и, по всей вероятности, долго еще не будет. У нас были или зародыши поэтов, или пародии на поэта. Зародышами можно назвать Лермонтова, Гоголя, Полежаева, Крылова, Грибоедова; а к числу пародий я отношу Пушкина и Жуковского. Первые все-таки заслуживают нашего уважения, заслуживают именно тем, что не смогли развернуться: не ладили, значит, с действительностью, она им не нравилась, они — ей; какая была действительность — известно; стало быть, можно предположить, что они хотели и при благоприятных обстоятельствах сумели бы создать что-нибудь порядочное. Но о людях второй категории этого не скажешь. В произведениях этих людей нет никаких признаков болезненности или изуродованности. Им было весело, легко и хорошо жить на свете, и это обстоятельство, конечно, останется вечным пятном на их прославленных именах. Впрочем, нет, — не вечным , хотя Пушкина мы все еще не решаемся забыть, — вернее, боимся признаться самим себе, что мы его почти совсем забыли. О литературной деятельности великого Пушкина мы еще поговорим как-нибудь впоследствии…)

На одного титана приходятся в литературе тьмы тем Лягушкиных и Козявкиных. Эти микроскопические существа не заслуживали бы даже упоминания, но как же быть, если на чтение производимой ими галиматьи отвлекаются силы честной молодежи?

А реализм — это строгая экономия умственных сил, это постоянное отрицание всех занятий, не приносящих пользы. У нас до сих пор всего какой-нибудь двугривенный умственного капитала, но мы, по нашему известному молодечеству, и этот несчастный двугривенный ставим ребром и расходуем безобразно. Нам строгая экономия еще необходимее, чем другим, действительно образованным народам, потому что мы, в сравнении с ними, нищие. Но чтобы соблюдать такую экономию, надо прежде всего уяснить себе до последней степени ясности, что полезно обществу и что бесполезно. Одно дело — читать Гейне, и совсем другое — г-на Полонского. Роман Диккенса, Теккерея — или хоть Тургенева — может многому научить, в то время как исторический роман — одно из самых бесполезных проявлений поэтического творчества, и Вальтер Скотт вместе с Купером — усыпители человечества.

Сон, рутина, привычка, безотчетность, эстетика — все это понятия равносильные. Чтение наших соотечественников не имеет цели; русский человек ничего не ищет в книге, ни о чем не спрашивает, ни к чему не желает прийти. Он уверяет себя, что читает серьезную книгу для пользы , — но ведь это только так говорится. Слово польза не вызывает в его уме никакого определенного представления, и в общем результате всякое чтение все-таки приводит за собою только истребление времени; а запоминается из прочитанной книги и нравится в ней исключительно то, что повеселило душу.

Значит, надо сделать так, чтобы русский человек, собирающийся вздремнуть или помечтать, постоянно слышал в ушах своих звуки резкого смеха, сделать так, чтобы русский человек сам принужден был смеяться над своими возвеличенными пигмеями, — это одна из самых важных задач современного реализма. — Вам нравится Пушкин? — Извольте, полюбуйтесь на вашего Пушкина. — Вы восхищаетесь «Демоном» Лермонтова? — Посмотрите, что это за бессмыслица. — Вы благоговеете перед Гегелем? — Попробуйте сначала понять его изречения. — Вам хочется уснуть под сенью «общих авторитетов поэзии и философии»? — Докажите сначала, что эти авторитеты существуют и на что-нибудь годятся.

Вот как надо поступать с человеком, который подает надежду сделаться реалистом, на которого еще рано окончательно махнуть рукой. С ним надо обращаться в точности по совету Базарова — помните: «Он читает Пушкина. Растолкуй ему, что это никуда не годится. Ведь он не мальчик: пора бросить эту ерунду. Дай ему что-нибудь дельное, хоть Бюхнерово „Stoff und Kraft“ на первый случай…»

Совет хорош, скажете вы, да будет ли успех? В книге Тургенева эти базаровские слова вместо большой пользы принесли крошечный вред, то есть на несколько дней произвели легкое неудовольствие между отцом и сыном; вскоре оно исчезло, и все пошло по-старому. Не то же ли выйдет и в жизни?

Вот чем и замечателен роман «Отцы и дети». Вот почему даже и теперь, даже после «Что делать?», Евгений Базаров остается моим любимцем. Герои Чернышевского (хотя навряд ли вы пропустите это имя, г-н цензор!), Лопухов и даже Рахметов, говорю я, поступают, может быть, рассудительнее, высказываются подробнее, и вообще в их реализме сильнее выступает положительная сторона. Зато они и живут благополучнее, поскольку автор перезнакомил их между собою, окружил верными друзьями и любящими женщинами, дал им возможность быть понимаемыми с полуслова, дал твердую надежду на сочувствие и помощь, благодаря которым и преодолеваются в романе различные препятствия (между нами говоря — слишком легко). Это правильно, это так и нужно, чтобы читатель мог наглядно представить, как привлекательна жизнь, основанная на разумных отношениях между людьми. Но в действительности-то она пока что устроена совсем по-другому. В действительности-то пока что, сегодня, сейчас по всей России, из конца в конец, в каждом доме идут сцены из «Отцов и детей». И в каждой такой сцене Базаров действует в одиночку.

Базаров — один против всех, потому что все против него: старые Печорины, подобные Павлу Петровичу, и молодые самодовольные пошляки, подобные Ситникову и Аркадию, и собственные родители, так и не сумевшие хоть под конец жизни повзрослеть, и любимая женщина, поступающая с ним по известному обыкновению всех женщин — они ведь дорожат преимущественно красотою, а искренне чувствующий человек пренебрегает красивыми словами, — ну, они и отвертываются от искренних людей и бросаются на шею фразерам или красивым куклам.

Тургенев, может быть, и не понял своего героя как следует, но его одиночество, но его отчаянное положение одинокого пловца, тонущего в море пошлости, глупости, ненависти, лжи, — понял очень хорошо. И судьба его книги это доказывает. Подумайте: если наша публика ни с того ни с сего совершенно несправедливо оплевала тургеневского Базарова, то как же поступает она с живыми Базаровыми, которых понять гораздо труднее и которым, однако, больно и досадно, когда на них сыпятся незаслуженные оскорбления от отцов, матерей, сестер и особенно от любимых женщин? Даже глубокая и проницательная критика «Современника», сам непогрешимый г-н Антонович говорит: Базаров — карикатура, Базаров не существует, но если бы он существовал, то, конечно, его надо было бы признать уродом и злодеем! (Ах ты, Коробочка доброжелательная! Ах ты, лукошко российского глубокомыслия!) Чего же в таком случае ожидать Базарову от какой-нибудь madame Одинцовой? Если он обращается с нею, как с существом разумным, если он ее слишком уважает, чтобы увлекать, убеждать, умолять (ведь все это значило бы насиловать ее чувство! но было бы гораздо, — о, гораздо — лучше, если бы он уважал ее поменьше) — тогда плохо его дело. Ей-то подавай внешнюю миловидность речей и жестов; клятвы и сверканье глаз она бессознательно считает необходимыми атрибутами любовного пафоса; к тому же привыкла, чтобы решали за нее, чтобы ей «вскружили» голову, то есть лишили воли и сознания да и делали с нею, что хотят. А сама, по своей воле, в здравом уме, да против правил эстетики, она полюбить не способна. Один живи и умирай, Базаров! И еще спасибо скажи, что эта Анна Сергеевна — женщина добрая, приедет проститься перед смертью. В этом отношении она стоит выше многих очаровательных, умных и безукоризненных женщин. Те так же терзают людей, мажут их по губам, разбивают их счастье, говорят им: «вы меня не поняли», — и, сверх всего этого, ненавидят их самою упорною и холодною ненавистью…