Петер Вайдхаас - И обратил свой гнев в книжную пыль...

Производственный отдел представлял собой вытянутое в длину помещение, занимавшее целый этаж здания, в котором располагалось издательство. Оно разделялось на части стеклянными перегородками, где на площади от полутора до трех квадратных метров сидело по пять-шесть сотрудников. Мы горбились там над цветопробами венерических болезней или артрических изменений в суставах, сравнивая их с представленными авторами фотографиями, контролировали цветоделенные пластины, подбирали растры, добиваясь резкости гравирования, чтобы, ни в чем не уступая красочным изображениям на присланных нам из клиник цветных слайдах, четко перенести на высококачественную бумагу «хромолюкс», используемую для иллюстраций в продуцируемых нами учебниках и научных медицинских книгах, изъеденные гонококком половые органы.

Стоило нам хоть на минуту поднять от этой работы, требовавшей усиленной концентрации зрения, голову и дать глазам отдохнуть, переведя взгляд на раскинувшуюся под окнами живительную зелень, как старый Цимник, следивший за нами, словно надсмотрщик, от самого начала галереи, тут же стучал в первую стеклянную перегородку, сидевший там сотрудник передавал этот стук дальше, следующий в свою очередь делал то же самое, и так до тех пор, пока сигнал не доходил до мечтателя, который тут же с испугом глядел вперед, чтобы внять угрожающим жестам начальника производства, призывающего его — будьте добры! — к рабочему распорядку.

Следствием такого стиля работы явилось, что все сотрудники отдела стремились как можно чаще попадать в излюбленное «укромное местечко», чтобы просто выкурить там сигаретку или почитать «Штутгартские новости».

Но среди нас, покорных и послушных работников, был один такой, кто не только саботировал подобный стиль работы, но и по своей юношеской беспечности самым дерзким образом иронизировал над ним, при этом дурачился и всем мешал. Он был словно яркий попугай в этом чопорном доме и всегда вносил необыкновенное оживление в наши вечерние сборища. Будучи еще очень молодым, чуть старше двадцати, он уже мог поведать разные сногсшибательные истории, приключившиеся с ним за время маленького трудового стажа. Говоривший на чисто баварском диалекте, который невозможно спутать ни с каким другим, он рано выпал из заботливого родительского гнезда, получил после окончания курсов наборщиков место в западноберлинском издательстве «Вагенбах», влюбился там в восточноберлинскую девушку, переехал за ней в ГДР, нашел работу в Восточном Берлине в издательстве «Ауфбау» и после того, как с любовью ничего не вышло, опять появился в Западном Берлине, что по тем временам жесткой гэдээровской политики в отношении тех, кто пытался перейти границу, было целым событием — словно с того света вернулся тот, кого все уже считали мертвым.

Франц Грено — тот самый Франц Грено, который двадцать лет спустя вознесся, словно комета, благодаря своей прекрасно изданной старым способом высокой печати серии книг «Другая библиотека» до любимого издателя средств массовой информации и так же быстро сгорел через несколько лет, словно падающая звезда, — умел, используя юношеский шарм, таившийся в невинных голубых глазах, обвести старого брюзгу Цимника вокруг пальца. Он мог проделать, что угодно, и проделывал это бесконечно.

Вплоть до того дня, пока не вылетел: Франц вел спонсируемый министром здравоохранения специальный журнал тиражом в 20 000 экземпляров, где в выходных данных, естественно, стояла ссылка на эту финансовую субсидию. Какой-то шутник внутри его же отдела, рассчитывая на чтение трех последующих корректур, вписал вместо имени министра фамилию выпускающего — Франц Грено. Тот, кто первым читал корректуру, от души позабавился этой ребячливой шутке и оставил «шедевр» до следующей корректуры. Но самым последним это читал, по-видимому, сам Франц и подписал так номер в печать — очередные 20 000 экземпляров, отпечатанные и сброшюрованные, вышли в свет, спонсированные новоявленным «министром».

В обычай издательского дома входило, что каждый выпускающий приносил три экземпляра своей свеженькой, еще пахнущей типографской краской продукции лично издателю господину д-ру X., который тщательно просматривал новый товар своего издательства и редко когда воздерживался от критики. Можно только предположить, какие громы и молнии метал он на этот раз.

Школа, которую я прошел в том издательстве, была для меня важна не столько с точки зрения технических навыков, усовершенствованных или приобретенных там заново. С моими полиграфическими знаниями тех лет я бы все равно не смог сегодня больше нигде в мире делать книги, когда в результате столь стремительного развития компьютерных технологий оригинал-макет готовится к печати электронным способом.

Гораздо большим уроком явилась отпугивающая модель руководства, сделавшая «годы ученичества» в Штутгарте незаменимыми для дальнейшей деятельности. Обращение с нами в тех сферах производства, за которые мы несли ответственность, как с несовершеннолетними, определило нашу модель поведения. Мы чувствовали себя детьми и соответственно так себя и вели в отношении нелюбимого, но поставленного над нами «авторитетного» начальника. Мы жили только ожиданием вечера и выходных дней, когда совершали чудесные прогулки по прекрасным по своей природе швабским пригородам Штутгарта.

Я твердо усвоил тогда для себя одно правило: если мне когда-то доведется занимать руководящую должность, я разработаю другую модель организации труда, чтобы вовлекать сотрудников в сферу производства. Я создам общность интересов путем доступности информации и силой убеждения. Стиль кооперированного руководства, к которому я потом шел целых 30 последующих лет, принцип «единой семьи», обрел здесь первые теоретические аргументы в свою пользу.

Однако это была веселая и беззаботная пора! С самого раннего детства я не жил так раскованно и безответственно. Это была переходная ситуация, промежуточное время. И сколько бы оно ни продолжалось, я хотел им полностью насладить-ся. Я думаю, что все, кто там тогда собрались, прожили этот период своей жизни как заканчивающиеся школьные годы, перед тем как вступить в настоящую жизнь.

Одновременно это было и как бы временем возврата к прошлому, мы словно окунулись в состояние безвинности, беззаботных увлечений, легкомыслия. Может, в этом была виновата многопудовая тяжесть тамошнего швабского окружения, порожденное притеснениями в издательстве отсутствие профессиональной заинтересованности, а может, и дух времени, приближавший освободительный накал шестьдесят восьмого и сделавший возможной эту краткую паузу аполитичной отключки.