Петер Вайдхаас - И обратил свой гнев в книжную пыль...

Окрыленный успехами своего скандинавского опыта, я сделал еще и следующее: ввел в отделе для всех сотрудников, независимо от их возраста и занимаемого положения, обращение на «ты». Назвать это с позиций последующих лет и с точки зрения исторической перспективы новацией в мировом масштабе было нельзя, но сколько кривотолков, сколько споров, недоразумений и злопыхательств среди самих сотрудников отдела и вне его вызвало это столь непривычное тогда в немецком обществе и любом трудовом коллективе правило!

Среди наших коллег по фирме и особенно в Биржевом объединении это нововведение было осуждено как ребячество, как несерьезная выходка. Нас подозревали в левацкой псевдореволюционности, в постыдной деятельности подрывных элементов. Не может серьезно выполняться работа там, где не соблюдается необходимая дистанция между сотрудниками и где упразднена всякая иерархия. «Уравниловка», к которой громко призывали повсюду в те дни на улицах, была подозрительна любому работодателю.

Насколько глубоко воздействовало на наше окружение любое отступление от общепринятых норм, свидетельствует тот факт, что то же предложение и двадцать лет спустя, когда я уже давно был директором Франкфуртской книжной ярмарки и захотел перенести эту ставшую привычной для отдела зарубежных выставок форму общения на всех остальных сотрудников, сразу вызвало подозрение в нашем Наблюдательном совете: как бы подобные панибратские отношения не отразились пагубно на серьезной работе ярмарки.

А тогда страсти бушевали из-за этого и внутри нашего отдела. Особенно протестовали бывшие «секретарши», больше других ощущавшие свою зависимость в работе, — они считали, что теперь «начальники» не смогут дифференциально высказать свое мнение или дать им точное и строгое указание по работе. Одна недавно поступившая к нам сотрудница по имени Траудель с большим сожалением призналась мне, что ей придется оставить работу, потому она совершенно сбита с толку, потеряла всякую ориентацию и у нее даже начались нервные расстройства. Она никак не может понять, где пролегает граница, которую она всегда прекрасно чувствовала на любой другой работе и знала, как далеко можно ее преступать, а здесь рабочее пространство, в котором она движется, безгранично, и она чувствует себя в нем неуютно. И тогда мне стало ясно, что этим шагом я затронул какие-то очень авторитарные, очень немецкие структуры. Вскоре я уже раскаивался в содеянном, но вернуть назад старое оказалось невозможным.

Конечно, для организации плавного рабочего процесса необходима иерархия. Но я по своей наивности думал, что такая «естественная» иерархия выстроится сама по себе в соответствии с деловой компетенцией сотрудников и никакие формалистские методы авторитарного характера для этого не нужны.

Я, как мог, поддерживал забившую ключом энергию, всегда высвобождающуюся при ломке старых закоснелых норм. Но я недооценивал то состояние беспокойства, в какое попали люди, лишившиеся привычных форм отношений на рабочем месте.

Дополнительно к новшествам в духе времени я еще сломал и все защитные бюрократические барьеры. И потому не имел права удивляться, что в разногласиях как делового, так и иерархического характера внутри отдела каждый стремился настолько расширить круг своих интересов, насколько мог, и у меня, поставившего себе цель упразднить авторитарные механизмы запрета и давления, не осталось никаких начальственных рычагов управления! Я мог сделать только одно, чтобы не утратить ведущей позиции руководителя отдела: стать компетентным специалистом в этой области, и как можно скорее и убедительнее!

И тогда я с непомерным усердием принялся за осуществление проектов, запланированных и запущенных в работу еще Клаусом Тиле, — больших книжных выставок в Финляндии и Бразилии.

В середине февраля 1970 года я отправился в Хельсинки, чтобы подготовить открытие выставки, которую потом должен был принять от меня Дитер Амман, освобожденный на два месяца от работы своим издателем Паулем Зибеком (издательство I. С. В. Mohr) для дальнейшего обслуживания выставки в Турку, Тампере и Ювяскюле.

Совсем другой мир по сравнению с тем, какой я узнал во время выставок в Южной Америке или Восточной Европе. Климатические условия — температура колеблется между -5° и -29° по Цельсию — никак не способствуют зарождению пламенного темперамента.

Моим самым ярким впечатлением в Финляндии стало первое посещение финской сауны с последующим купанием в ледяной проруби в Балтийском море на почти тридцатиградусном морозе, при этом старая банщица так терла меня жесткой щеткой, что все тело было потом в синяках и кровавых подтеках.

Кругом темно, бело и тихо. На жгучем морозе я пробирался вдоль стен домов и каждый раз был несказанно рад, если дверь открывалась и меня впускали в спасительное тепло жарко натопленных помещений.

Финский министр просвещения Йоханнес Виролайнен буквально воспел в день открытия выставки в Хельсинки вековые связи финской и немецкой литератур, существующие от истоков зарождения финской письменности, еще со времен Микаэля Агриколы [14] Микаэль Агрикола (ок. 1508 или 1510–1557) — глава Реформации в Финляндии и родоначальник финской литературы. почти все ведущие финские поэты и прозаики переведены на немецкий язык, а «Семеро братьев» Киви так даже четыре раза; и кроме того, финская литература испытала на себе плодотворное влияние немецкой; значительны также связи немецкого гуманизма и особенно немецкой драматургии с финской литературой, и если внимательно посмотреть на программу финских учебных заведений, то станет ясно, что центральное место в ней отведено немецкоязычной научной литературе.

Однако когда мы обратились с идеей продолжения этих контактов к нашим финским партнерам, то вскоре поняли, что в Финляндии произошли в этом отношении серьезные изменения. Немецкий язык утратил свою привлекательность для финнов. «Дружелюбная незаинтересованность!» — так определил это директор филиала Гёте-Института.

Пресса реагировала очень вяло или вообще никак на любые мероприятия, связанные с немецкой культурой. Это объяснялось сложной политической ситуацией с двумя немецкими государствами, к факту существования которых старались относиться нейтрально — лучше ничего не предпринимать, чтобы не сделать для одной Германии больше, чем для другой.

В третий раз после войны — после 1955 и 1961 годов — мы проводили в Финляндии репрезентативную немецкую выставку: 2700 наименований, отобранных из книг по 26 областям знаний, должны были дать финскому читателю представление о нашей книжной продукции того времени. Мы не поскупились на огромные дорогостоящие плакаты и не пожалели денег на рекламу. Чуть больше 10 000 посетителей пришло на нашу выставку за все ее турне по стране — результат, который в итоге удивил самих финнов, а меня, уже избалованного более масштабными цифрами в других странах, поверг скорее в уныние.