Анна Гагарина - Слово о сыне

Я, конечно, сразу же поняла, что он задумал, вот и ответила:

— Хорошо те дни припоминаю. Уж как тяжело рабочим было, а люди не сдавались, не разрешали капиталистам свое человеческое достоинство топтать, не продавались за кусок хлеба. Много было забастовок на Путиловском, хозяева тогда объявили: кто придет работать — денег получит больше обычного. Зря рассчитывали: предателей не оказалось. Семьи страдали, маленькие ребятишки от голода плакали, но даже они не уговаривали отцов и старших братьев, чтобы те шли продаваться за лишнюю копейку. Сережа нам тогда часто говорил, что нужно объединяться, надо противостоять, надо бороться. А выдержать борьбу могут только сильные и гордые люди.

Разговаривали мы с Алешей негромко, между собой. Я стояла у печки, спиной к нарам, к столику, где сидели дети, но, даже не видя, ощущала, как они замерли, прислушиваясь к нашей беседе. Пусть слушают, пусть знают, пусть выводы делают!

В первые дни по приходе немцев Алексей Иванович вынул из своего валенка подкладу, которая делала его походку ровной, ходил, сильно припадая на левую ногу, кособочился весь: хромого-то немцы авось на работу не пошлют. Если что мастерил по хозяйству, то, случись фашист какой начнет наблюдать за работой, он сразу же становился несноровистым, неуклюжим. По делам ходил рано-рано утром, чтобы гитлеровцев не повстречать, лишний раз не кланяться. Да и я норовила поменьше показываться им на глаза, стараясь выглядеть неопрятной, неумелой, нерасторопной — только бы им ни в чем не пособлять!

Уже после освобождения узнала я, что детишки наши воспринимали эти уроки. Юра да Бориска поделились, как они вместе с другими ребятами старались вредить гитлеровцам: разбрасывали по дорогам старые гвозди, битые бутылки, прокалывали шины у останавливавшихся в деревне автомашин, в выхлопные трубы заталкивали камни, куски глины. Да подбирались так умело, что гитлеровский часовой ни разу не смог их обнаружить.

Теперь в Клушине стояла эсэсовская часть. Наш дом занял фашист Альберт. Он заряжал аккумуляторы для автомашин. На досуге любил развлекаться. То на глазах у голодных ребят скармливал собаке аппетитные консервы, а то принимался рубить деревья в саду.

Детей наших он просто-таки ненавидел. Однажды Юра ворвался в землянку с воплем:

— Альберт Бориску повесил!

Я кинулась наверх. На дереве, подвешенный за детский шарфик, висел мой младшенький. А рядом, уперев руки в бока, закатывался от смеха фашист. Ему было интересно наблюдать за судорогами ребенка. Я подлетела к яблоне, сдернула с дерева удавку, подхватила Бореньку на руки. Ну, думаю, если Альберт проклятый воспрепятствует, то лопатой зарублю! Пусть потом будет что будет, а ребенка спасу. Не знаю, какое уж у меня лицо было, только Альберт глянул на меня, сразу повернулся, в дом зашагал — сделал вид, что его кто-то окликнул. А я мигом в землянку. Боренька уж не дышал. Раздели мы его с Юрой, уложили на нары, стали растирать: смотрим — порозовел, глаза приоткрыл. Когда Боренька в себя пришел, а я смогла вокруг кое-что различить, обратила внимание, что с Юрой творится неладное. Стоит, кулачки сжал, глаза прищурил. Я испугалась, поняла — отомстить задумал. Подошла, на коленки к себе сына посадила, по голове глажу, успокаиваю:

— Он же нарочно делает, чтобы над тобой тоже поиздеваться, чтобы за пустяк убить. Нет, Юра, мы ему такую радость не доставим!

Думала, убедила сыночка. Прошло несколько дней, слышу, Альберт с мотоциклом своим возится, наблюдать издалека стала. А уж когда он из выхлопной трубы мусор какой-то выковырял, сразу все поняла. Альберт ругнулся, к нам зашагал. Я к нему навстречу пошла, поравнялась, он мне на ломаном русском и говорит:

— Передай твой щенок, чтобы мне на глаза не попадаться.

На большее не решился. Может, все-таки испугался мести матери или чего другого. Фронт тогда уже дрогнул, артиллерийская канонада не умолкала. Всем было ясно: немцам здесь долго не продержаться.

Несколько дней Юра не ночевал дома — устроила я его у соседей, подальше от ненавистного Альберта.

Клушино наше, как я говорила, было прифронтовым. Войск немецких стояло немало. Село часто подвергалось обстрелу нашей артиллерии, налету авиации. Мы сидели в землянке, считали бомбовые удары, артиллерийские залпы, но воспринимали их как привет Родины.

Припоминаю: в конце лета это было, пошла я со старшими на соседний луг накосить травы для домашних нужд. Вдруг послышался гул приближающихся самолетов. Глядим — наши летят. Складно так, враз разворачиваются и пикируют на село. Прикинули: метят в большой немецкий склад. Фашисты ответный огонь открыли, подбили один бомбардировщик, огонь на нем вспыхнул, он летит низко, над крышами. Весь в огне, как большой костер, а сам стреляет и стреляет, развернулся и опять вдоль улицы летит. Там фашистской техники, войск полно было. Валентин вскочил, руками размахивает, кричит:

— Так их! Бей гадов!

А я думаю: как там Юра с Бориской, небось из землянки выскочили, бой наблюдают?

Раздался страшный взрыв — самолет врезался в самую гущу немецкой техники на деревенской площади. Бой затих. Мы побежали к селу. Ребята встретили нас у крайних изб, перебивая друг друга, захлебываясь;- о бое рассказали. Как я и предполагала, они с первыми взрывами на улицу выбрались, залегли на огороде. Я их ругать стала, стращать, что убить их могло, ранить, а они мне в ответ:

— Так это же наши самолеты были. Свои своих убить не могут...

Валентин к вечеру принес кусок конины — лошадей погибло так много, что немцы не в силах были туши ни вывозить, ни охранять.

Вот так я, как заботливая клуша, старалась спрятать под крылышко младших — непокорных и непослушных. А беда пришла с другой стороны.

18 февраля 1943 года поутру раздался стук прикладом в двери нашей землянки. Я открыла. Гитлеровец, остановившись на пороге, обвел вокруг взглядом, глаза его задержались на Валентине:

— Одевайся! Выходи.

Я попыталась протестовать, но он замахнулся на меня автоматом:

— Шнель, шнель! Быстрее! Германия ждет!

Автоматчики согнали на площадь совсем молодых парней, построили, окружили и повели. Угоняли в неизвестность, в неволю, на муки.

Как же разрывалось мое сердце! А прошло пять дней — снова стук в дверь. Думаю — ошиблись, некого у нас больше забирать. А фашист, внимательно всех оглядев, в Зоину сторону пальцем ткнул:

— Девошка! На плошат! Одевайся.

Я к нему:

— Посмотрите, она же маленькая. Толк какой с нее? Оставьте!

Эсэсовец даже не глянул на меня, через мою голову Зое говорит:

— Ждать не буду! Не!..

Шла я за колонной наших девушек до околицы. А там на нас, матерей, фашисты автоматы направили, не пустили дальше. Стояла я, глядела вслед удалявшейся колонне.