Николай Рерих - Листы дневника. В трех томах. Том 3

Хотелось бы нам прочесть Ваш рассказ, но чуем, как Вы завалены работою. Где тут переписывать! Можно представить, сколько прекрасных вещей всюду покоится под спудом. Если в Риге оказалась "вредная литература", то ведь она повсюду. Мысль не запрешь. В каком-то рассказе мальчик жалуется, что сверстники сложили про него песенку и если не поют, то думают ее. Очень любим получать Ваши письма, хоть бы и печальные. "Милующий несчастного взаймы дает Господу" (Притчи, XIX). "К ночи печаль, а за утро — радость". А сибиряк добавит: "Быват и корабли ломат, а быват и не ломат". Друзьям всем — радоваться Вам.

27 февраля 1947 г.

Публикуется впервые

В Марте перед 24 числом, положа руку на сердце, скажете себе, что борозда на пашне Культуры Вами проведена твердо и четко. Как бы ни старались злобники, они ее не сотрут. Самый ненавистник воздержится прямо похулять Ваш труд бескорыстный. Ну, а что касается до замалчивания, то уж тут не только враги, но и некие "друзья" охулки на руку не положат, онемеют, как рыбы, как монахи за едою. Такова природа некоторых зоологических видов двуногих. Бывало, когда ректор Академии Беклемишев в чем-то собирался "умыть руки", Куинджи кричал: "Скорей подайте воды, ректор хочет руки умыть". И тут же добавлял: "Это они, бедные, не знают, что творят". А эти "бедные" с ним самим поступали жестоко. К Марту не будем слишком поминать о жестокости. Лучше смажем ее "замбуком" — такая мазь, от всех болезней помогает. Вспомним что-то особенное, вдохновительное.

В Марте — в этом памятном для нас всех месяце — хочется вспомнить знаменательную встречу в Музее Метрополитен четверть века назад. Многие сотрудники об этом вообще не знают. Помните, предполагалась в Музее деловая встреча с одной влиятельной особой из Чикаго. Как всегда, я пришел несколько раньше и поджидал в большой входной зале, где висят гобелены. Заметил, что вокруг меня обошел высокий сухощавый пожилой человек в темном костюме. Незнакомец остановился около и, смотря на гобелен, сказал: "Они имели стиль, а мы его утеряли". Я подтвердил. Незнакомец обратился ко мне: "Вы, кажется, поджидаете кого-то. Может быть, и я пришел с кем-то повидаться. Сядемте на скамью, отсюда вы увидите, когда придут друзья". Мы сели, незнакомец прикоснулся указательным пальцем к моему лбу (посетители ничего не заметили) и сказал тихо, внушительно: "Вы пришли говорить по делу. Вы не должны об этом говорить. Еще три месяца вы не должны ничего предпринимать. Условия будут неблагоприятны. Потом все устроится со стороны, вам неожиданной". Затем незнакомец дал несколько знаменательных советов, встал, сделал приветственный знак рукою и со словами: "Доброго счастья!" — быстро ушел к выходу. С опозданием приехала особа из Чикаго. Мы прошли по Музею, но о деле я не говорил, чему она, видимо, была несколько удивлена. Как Вы знаете, по указанию незнакомца, через три месяца все устроилось. Удивительно, что я не спросил имя доброго советника и не пошел проводить его. Вышло, что он никого не ждал, а пришел повидаться и предостеречь меня. Удивительно, что многочисленные, вокруг ходившие посетители не замечали его необычного движения, а я выслушал его советы без единого слова, как бы так и следовало. Вот и в Нью-Йорке, на пятой авеню, может происходить нечто знаменательное.

Другой памятный эпизод — в С.Франциско. В очень тягостном ожидании я сидел в комнате гостиницы. Раздались три удара в дверь. "Войдите!" Входит маленькая старушка в скромном, черном платье, остановилась у двери и, не здороваясь, тихо говорит: "Мы признаем вас и т. д…" После ободрительных слов поклонилась и ушла. И опять почему-то я не спросил, кто она, не предложил сесть и молча, стоя выслушал. На другое утро появилась милая мисс Кастль из Гонолулу — Вы знаете об этом. Поминаю лишь об Америке, о многом другом, о Париже, о Лондоне, об азийских чудесах не говорю — на то и Азия, на то и Гималаи. А вспомнить все чудесное и величественное около Елены Ивановны! Ведь это великая эпопея, прекрасная, неповторимая и почти никому не ведомая. К тому еще я помянул только об Америке, ибо Вы там иногда можете огорчаться, что нечто не случается, и новые друзья не объявляются. Не знаете ни дня, ни часа. Трудовой подвиг не пропадает.

Опять газеты марают себя именем Уоллеса. Он объявил: "Я не коммунист и не русофил". Проще было бы сказать всему миру: "Я — нинкомпуп!" Все бы такой истине поверили, и дело с концом. У нинкомпупа много неприятелей, вполне его раскусивших, видимо, ему приходится хитрить и вывертываться. Наверно, Вам будут писать наши друзья из Тяньцзиня, будут просить прислать брошюру "Знамени". Имейте в виду — они люди очень хорошие. Теперь брошюра, наверно, уже рассылается. Любопытно следить за откликами. Неужели Муниципальный Совет в Брюгге еще не ответил? Непонятно! Брошюру можно послать в Югославскую Академию Наук в Загреб и в Рикс музеум в Копенгаген. Конечно, следует послать в Лондон в Британский Музей и в Виктория Альберт Музей (он в Кенсингтоне). Вообще, всякое движение вод всколыхнет болота.

В Законодательном Собрании Неру был запрошен, правда ли, что в Ассаме расхаживают охотники за черепами? Пришлось сказать, что за год в деревнях нагов найдено 350 черепов, но теперь в деревне будет полицейский. Можно было надеяться, что охотники за черепами отошли вместе с Купером и Майн-Ридом, а они себе в перьях, со стрелами стерегут прохожих. Но довольно о темных чудесах, есть и светлые. Прекрасное письмо от Булгакова из Праги. Никуда он не уезжал, значит, Грабарь был кем-то введен в заблуждение. Уже не первый раз ему приходится пользоваться неверными слухами. Так или иначе, Булгаков в Праге, сейчас уезжать не собирается. Друзья предостерегают его о трудностях жизни в Москве, особенно нелегко с квартирами. Ну, переждет, пусть кризис уладится. Он и в Праге сейчас творит много полезного, и отношение к нему дружеское. Среди адресов, посланных Вам, был и его, так что можно ему послать брошюру, он ее хорошо использует.

Опять печаль о Риге, о всех добрых там начинаниях. Опять зверский вандализм! Опять дикари. Опять выплыли темные масловы. На складе было множество изданий. Кроме всей серии "Этики", были "Письма Е.Р.", была "Доктрина" Блаватской, было "Знамя Преподобного Сергия", была "Зельта Грамата", были "Монографии", русская и английская, был Всев[олод] Иванов, были мои "Пути благословения", "Врата в Будущее", "Нерушимое", были книги Рудзитиса, книги Клизовского, Зильберсдорфа, сборник "Мысль", сборник имени Феликса Лукина, Ориген, многие книги из Америки, воспроизведения, все клише, книги о "Знамени Мира" — весь богатейший культурный материал! Какой зловещий вандальский костер! Горюем, когда читаем о варварских уничтожениях книгохранилищ в далеких веках. Но ведь случившееся несчастье произошло теперь на глазах "цивилизованного" мира на позор человечества. А еще говорят, что осуждение вандализма — труизм. Нет, забыта Культура. Очерствели, омертвели сердца. Грустное Ваше письмо от 28 Января. Хоть и к Марту, а пришлось отметить Вашу новую грустную весть о гибели рижских изданий. Придется очень беречь все оставшиеся издания. Может быть, они последние. Раздавать не придется. Конечно, Вам не удастся посылка Митусовой — все равно не получит. "Химават" тоже нельзя отсюда посылать — замучают формальностями и курсовыми разницами. Помните многомесячную мучительную процедуру с посылкой эскизов? Не понимаю, о каком фолдере [155] Издательский проспект говорит де Лара? Может быть, он предполагает фолдер в две странички о содержании брошюры. Такой фолдер мог бы быть очень полезен в широком распространении. Что думают об этом Катрин и Инге? Вы спрашиваете, от кого присланы пять Конланов? На конверте было имя отправителя — конечно, от нас. Там же был журнал "Наша Индия". Спасибо, если пошлете кобальт — все равно какой, все пригодится. Вот уже и "мир", а с материалами трудней, чем в годы войны. Письмо от Грабаря — стремится уехать в экспедицию в Сербию, в Софию, даже в Среднюю Азию. О том, о чем писал ранее — ни слова. Понимаем, почему Вам не хочется отвечать на некоторые письма, — уж больно много вредителей и вольных и невольных. Уж такой Март выдался о вредителях, о гибели, о жестокости, о вандализме! Сложное время! Капица хорошо сказал: "Думать о применении атомной энергии лишь к атомным бомбам все равно, что мыслить об электричестве лишь в применении к электрическому стулу".