Жюль Ренар - Дневник

* Борно говорит мне: «Я неверующий, но уважаю религиозные убеждения других. Религия — это дело священное».

Почему такие привилегии, такая неприкосновенность? Верующий — это человек, который верит словам священника и не желает верить тому, что говорят Ренан или Виктор Гюго. Что же тут священного? Чем отличается такой верующий от любого пошляка, который предпочитает бульварную литературу произведениям наших великих поэтов?

Верующий создает господа бога по своему подобию. Если он уродлив, то и бог его нравственный урод. Чего ради мы обязаны почитать нравственное уродство? Религия дурака не должна служить ему защитой от нашего презрения и наших насмешек.

Будем же нетерпимы к себе! Пусть все стадо наших идей идет прямой дорожкой, подгоняемое своим пастухом Разумом. Зачеркнем неудачные строфы человечества!

* Литература прекрасна. У меня пала корова.

Я описываю ее смерть и получаю за это деньги — теперь у меня есть на что купить другую корову.

* Одерживая над самим собой крохотные победы, с трудом избегаешь больших поражений.

28 сентября. Он приближается, толкая перед собой тачку, доверху наполненную мешками с картофелем. Уже темно, и он меня не замечает и идет напрямик, тропинкой, проходящей перед нашими дверьми и перед той самой скамейкой, на которой сижу я и наблюдаю отходящую ко сну природу. Он делает два-три шага: слишком круто, колесо тачки перестает вертеться, земля мокра, а сам он стар и припадает на ногу. Разговор с тачкой:

— Это еще что? Горки испугалась?

Он сбрасывает один мешок и оставляет его на траве, заберет после. Но тачка отказывается карабкаться выше. Он решает вернуться.

— Слишком тяжело, Филипп?

Он удивлен, услышав мой голос.

— Не то что слишком тяжело, а скользко здесь.

— Подождите, я вам помогу.

Я взялся неловкими руками за тачку, и пока Филипп, шедший сзади, говорил: «Спасибо, спасибо, мосье Ренар», — мне удалось одним толчком добраться с тачкой до скамейки, — я был в сабо и обеими ногами крепко упирался в камни на мокрой тропинке.

— Теперь уж она сама покатится.

— Спасибо, — еще раз сказал он.

Не так уж часто приходилось мне заниматься таким нужным делом, как нынче вечером. А если бы было светло, разве я бы осмелился?

* Я вижу отсюда Шитри. Нашего Шомо не видно, я ведь сам — часть его. Интересно, где поставят мой бюст. На этой соломенной крыше? И мне представляется, как я гляжу своими каменными глазами на этот пейзаж, в котором все удачно пригнано одно к другому.

* Все-таки сделать книгу из Раготты труднее, чем из Наполеона или Сирано.

* Раготта. Тонкость и простота ее чувств.

Ее идеал: заплатить долги и больше не должать.

* Охота на кроликов. Идет дождь. Туча. Над лесом целых две триумфальных арки.

Кажется, что солнце задерживается у тех деревьев, у которых листья золотые…

Белка прыгает с ветки на ветку такими воздушными прыжками, что хочется крикнуть, как в цирке: «Довольно! Довольно!» Она останавливается и начинает своими острыми зубками что-то пилить.

7 октября. Слышно, как он зовет, идя за плугом: «Робинэ! Робинэ!» — и, чуть не плача, уверяет, что с этим быком нужно иметь ангельское терпение.

* «Буколики». Незабываемый в их жизни день: с часу дня и до шести утра они играли в карты, а в перерывах, отдыха ради, пукали, как боги.

* Гуси в поле беспокоятся, растерянны: придется взлететь, чтобы добраться до дому.

* Закат. Весь горизонт красный, — там, должно быть, у людей разгар празднеств.

* Вечер. Звон колоколов что-то запаздывает. Нет, вот он.

* Гуси с змеиными шеями.

* Раготта — это тип, но маленький, скромный, который прячется в зарослях других типов.

Когда Раготта выходила замуж, ее свекор пожелал сделать ей подарок: цепочку, крестик или медальон со «Святым духом» — нечто вроде серебряной облатки, от которой во все стороны отходят лучи. Она от всего отказалась.

У нее было три платья: с тех пор она ни разу не покупала себе платьев; корсажи сменяла, но только не платья…

* Куропатки открываются, как зонтики.

9 октября. Тайна миров нас ошеломляет. Что же сказать о дрозде, который, сидя на ветке, вдруг получает кусочек свинца в грудь!

10 октября. Он болен. Сидит на стуле у огня, который подогревает ему живот, но спина мерзнет. На нем старенький черный пиджачок и брюки в заплатах.

Так он сидит, окруженный своими запасами: горохом, луком, картошкой, которая должна еще подсохнуть. Если бы он мог есть, — а он весь в жару! — он бы вылечился.

— Вы харкаете кровью?

— Пока еще нет. А хорошо бы! Наверняка бы полегчало.

Он попьет бульону, а если не поможет, то воды.

* У литературы нет полномочий выдавать за чувство то, что чувством не является.

* Он: Чтобы создать шедевр, мне бы надо пережить драму.

Она: За чем же дело стало? Создавай свой шедевр: ты рогат!

* Смерть плохо устроена. Нужно, чтобы наши мертвецы от времени до времени посещали нас по нашему зову, беседовали с полчасика.

Как много мы не успели им сказать, пока они были здесь.

13 октября. Листья уже вздрагивают от холода. Они пытаются войти в окно, шевелятся, как маленькие оледеневшие руки.

* Он ходил в церковь в день всех святых потому, что в этот день графиня раздавала не освященный хлеб, а маленькие пирожные, и он надеялся, что ему перепадет пирожное.

* Раготта вышла замуж в октябре. Три месяца она жала по двадцати франков за месяц. Она не брала их, копила на обзаведение.

— С такой суммой, вы сами понимаете, можно начинать. Но, — сказала она покорно, — мой отец отнял их у меня.

— Как же он сумел?

— Да он просто пошел к фермеру и сказал: «Я пришел за шестьюдесятью франками, которые вы должны моей дочке за жатву».

— И он не дал вам ни гроша?

— У меня другого приданого, кроме моих рук, не было.

15 октября. Скромность актрис не выдумка. Да, да. Есть такие, что говорят: «Я сама знаю, что никакого дарования у меня нет». Затем они смотрят на вас. Они ждут. Потом начинают перечислять все, что умеют делать.

17 октября. А какие груди! Я целые ночи мог бы просиживать без сна под этими светящимися шарами!

21 октября. Мендес — человек, неспособный распознать поэта, когда этот поэт пишет прозой.

* Театр. Кулисы. Все эти люди не чувствуют жизни, волнуются они только на генеральных репетициях. Один из них ловкий делец. Но единственное дело, о котором он нам рассказывает, не удалось ему.

И еще взбешенный муж, который неведомо почему вдруг стихает и предлагает жене, еще не остывшей от объятий любовника, уехать вместе с ним, мужем…

Наши авторы хотели бы превратить любовь в нечто непостижимое для здравомыслящего человека.

Усилиями подобных драматургов в конце концов создан был некий мир, где-то в стороне от жизни, который верит в собственные иллюзии и в то, что он живой мир.