Валентин Берестов - Избранные произведения. Т. I. Стихи, повести, рассказы, воспоминания

Забавно, что уже тридцати с лишним лет я очутился в Вильнюсе, вышел на рассвете из гостиницы полюбоваться иною страной, пока она еще пуста и наполнена виденьями истории, молча дал прикурить раннему прохожему, услышал благодарность на чужом языке и вопрос: «Голиндас?» О племени голядь, жившем в калужских сосновых борах, я как археолог знал. Потомки голяди еще различимы среди литовцев, и я похож на них.

Теперь, когда столько русских, никуда не уезжая, оказались за пределами России, было бы важно знать, а как в тех условиях развивалась русская культура. Ведь история Мещовска на протяжении его литовского века, конечно же, была интересна и поучительна. Мы связываем нашу историю лишь с Владимирской и Московской Русью. А как насчет отвергнувших ордынское иго новогородских и псковских демократов и смоленских подданных Литвы? Или они не русские и ничего не создали для России?

С местными мальчишками решил не связываться. Давал им понять, что я здесь случайно. Ни врагом, ни другом, к сожалению, быть не могу. Старался забираться на свои деревья так, чтоб мальчишки не видели. Зато девочек не боялся. Они тут все ходили в золотых венках и браслетах из одуванчиков и любили водить хороводы: «Как на Лидины именины испекли мы каравай». Какие-то у них вечные именины!

Одна большая девочка предложила вместе плести венки и делать цепи из одуванчиков. Цепи у меня выходили неплохо. Отламывал головку цветка и совал верхнюю, узкую часть стебля в нижнюю, более широкую, часто красноватую или лиловую. Плел звено за звеном. Девочка, сидя рядом в уже подросшей траве, превращалась в пленницу, опутанную цепями с головы до ног.

Это не мешало ей плести венки и время от времени торжественно короновать меня. Водрузив золотую корону с цветами в несколько рядов на мою стриженую голову (всех детей стригли во избежание вшивости, и лишь светлые, благоухающие мылом кудри моего братца Димы мама ни за что на свете не позволила бы остричь), девочка отодвигалась, чтобы полюбоваться моей неожиданной красотой. Просила, как бабушки-портнихи, встать, повернуться туда-сюда и бралась за новый венок.

— Девчий поп! — кричали, пробегая, местные мальчишки. Не обращаю внимания. Я ж не здешний, никакое ваше прозвище ко мне не пристанет, дразнитесь, сколько хотите.

Плести венки так и не научился. То левая рука не туда полезет, то правая беспомощно ткнется. Так и не постиг, каким чудом вороха цветов превращаются в плетеные обручи с тройным золотым гребнем поверху. С тех пор одуванчики стали любимыми цветами. Счастлив их видеть и в мае, когда они разливаются золотыми ручейками, расстилаются золотыми коврами. И поздней осенью, когда у них нет сил на то, чтобы выгнать стебель, и они как ордена или брошки, приколотые прямо к земле.

Как-то мы с Таней Александровой оставили на балконе четвертого этажа в Черемушках горшок с землей. Занятно, что в нем вырастет без нас, само по себе? Роскошный куст одуванчиков! Не раз воспевал их стихами. Воспел и девочку с венками. И что же! Не я один помню те блаженные часы. В 1975 году, уже седой, читаю стихи в Мещовске. Полная немолодая женщина крикнула из рядов:

— Спасибо, Валя, за стихи про одуванчики! За память!

— Кто вы?

— Та самая. Из ваших стихов. «И девочка сидит, венки плетет».

В детсаду, наверное, уже обед. Ищу в траве щавель. Жую сладковатые молодые листья липы. Обдираю толстые, нерасцветшие стебли с колючей кожицей, счищаю ее и грызу «столбушки», как зеленые конфеты. Неплохи белые основания стеблей осоки и других трав с острыми листьями. И прощаюсь с Рождественской горкой.

Лучше всего задворками пробраться к дому папиного друга Дмит Петровича Позднякова. В городе их так и звали, Позднякова — Дмит Петрович, папу — Дмит Матвеич. Они олицетворяли братство естественных и гуманитарных наук. Поздняков преподавал физику, папа — историю.

Валя Позднякова, первоклассница, уже пришла из школы. В кровати за печкой под образами — ее больная бабушка. Не могу сказать, знали они мою тайну или нет, но про беду, конечно, знали. Кормили обедом. Валя играла со мной. Старушка развлекала разговорами. Ее оживляли мои приходы, и она задерживала меня, беседуя о политике и строительстве коммунизма. Беседы наши сразу делались известными Дмитрию Петровичу и Августе Александровне, когда они приходили с работы. Они тоже, наверное, нарочно задерживали меня, мало ли что ждало меня дома…

Беседы с Валиной бабушкой забыл начисто. Но Дмит Петрович не забыл. И напомнил одну из них, когда в 1967 году судьба загнала меня в Мещовск. Разбился знаменитый самолет «Максим Горький». Мы с Валей опустошили свои копилки, внеся посильную лепту на постройку нового самолета-гиганта. «Бабушка, не горюйте! — утешал я старушку. — Новый самолет будет еще больше, чем прежний!»

Ах, если б я мог сказать, что и летчиков воскресят! Но мы со старушкой из взаимной деликатности не затронули эту тему. Когда Дмит Петрович рассказывал, я думал, что мы больше живем в чужой памяти, чем в собственной. Те, с кем встречались в жизни, вместе взятые, знают о нас лучше и больше, чем мы сами.

Теперь уж никто не знает, сколько дней я делал вид, будто хожу в детсад. Что-то не припомню, где и когда я прятался от непогоды или обдувал пух хоть с одного седого одуванчика. Может, мое отщепенство длилось каких-нибудь три-четыре дня? Но время на Рождественской горке и вообще в детстве текло так неспешно, что кажется, будто целый месяц там не отцветали одуванчики и шли по теплому небу белые облака.

И вот мы дома за ужином. Папа, не стесняясь моим присутствием, рассказывает маме про встречу с директрисой. Она спросила, прошла ли у меня голова и не менингит ли это. Папа спросил про меня. Та ответила, что я — хулиган! «Валя — хулиган?» — рассмеялись родители. Согласились, что больше не пойду в детсад, и подписали на. «Мурзилку» с июля. Но уже по другому адресу.

Когда прабабушку хоронили, одуванчики еще цвели. Значит, она умерла, когда я бегал на Рождественскую горку и к Поздняковым. От самых страшных впечатлений меня уберегли. А от скольких преждевременных душевных ран упасли меня Принцесса на горошине, Братец Кролик и Кот Котофеич!

Жизнь сюжетна. Сочинив первые стихи для малышей, я напечатал их, конечно, в «Мурзилке». Вышла книжка «Про машину», с картинками Конашевича, он в моем детстве иллюстрировал «Муху Цокотуху». В книжке ласковая девочка играла с машиной в свои уютные игры, кормила, лечила, пела колыбельные вместо того, чтоб завести ее и насладиться быстрым и шумным бегом. И в журнале «Дошкольное воспитание» появилось письмо всех методистов Ленинграда: «Берестов учит детей ставить машину грязными колесами на чистую кровать!» Были и другие письма. На все лады обыгрывалось слово «гонорар», ради чего я будто бы и хлопотал.