Валентин Берестов - Избранные произведения. Т. I. Стихи, повести, рассказы, воспоминания

Но этот «тяжкий моральный труд» совершается «детским слабым умом», и автор с раздражением говорит о тех же самых философских открытиях: «ужаснейшая гиль», «умствование», «изворотливость ума», «состояние близкое сумасшествию», «сумасбродство», при котором юный мыслитель попадает в «безвыходный круг анализа своих мыслей». И в самом деле: «Я не думал уже о вопросе, занимавшем меня, а думал о том, о чем я думаю. Спрашивая себя: о чем я думаю? я отвечал: я думаю, о чем я думаю. А теперь о чем я думаю? Я думаю, что я думаю, о чем я думаю, и так далее. Ум за разум заходил…»

И опять диалектика: подросток, мечты которого лишились чувства, «часто воображал себя великим человеком, открывающим для блага человечества новые истины». Но бескорыстная детская мысль о том, чтобы «все были довольны», ему и в голову не приходит. Открывая великие истины, он «с гордым сознанием своего достоинства смотрел на остальных людей». А так как он еще полудитя, то в общении с другими людьми (Толстой употребляет здесь более жесткое — в «столкновении» с ними) он «не мог даже привыкнуть не стыдиться за каждое свое самое простое слово или движение». Чувствовать себя сразу и выше и ниже всех — какая гремучая смесь! Подросток суров и автор суров к нему. Подросток делает широчайшие философские обобщения. И точно так же поступает автор: «Мне кажется, что ум человеческий в каждом отдельном лице проходит в своем развитии по тому же пути, по которому он развивается и в целых поколениях, что мысли, служившие основанием различных философских теорий, составляют нераздельные части ума; но что каждый человек более или менее ясно сознавал их еще прежде, чем знал о существовании философских теорий».

Каждое отдельное лицо! Каждый человек!

Ключевое слово в главе «Юность» — «наслаждение». Юноша «наслаждался сознанием в себе точно такой же свежести, молодой силы, какой везде кругом меня дышала природа». Озябший после купания, он «часто без дороги отправлялся ходить по полям и лесам, с наслаждением, сквозь сапоги, промачивая ноги по свежей росе». И в чем только не находил он наслаждений и удовольствий: «Я часто ходил в огород или сад, есть все те овощи и фрукты, которые поспевали. И это занятие доставляло мне одно из главных удовольствий». И еще раз о том же: «Обеими руками, направо и налево, снимаешь с белых конических стебельков сочные ягоды и с наслаждением глотаешь их одну за другой». Или новая радость: «Я уходил один спать на полу в галерею, что, несмотря на миллионы ночных комаров, пожиравших меня, доставляло мне большое удовольствие». Поводов для наслаждения не счесть: «Часто я находил большое, волнующее наслаждение, крадучись по мокрой траве в черной тени дома, подходить к окну передней» и т. д. Обратим внимание на слово «часто»: юный пантеист то и дело повторял свои наслаждения.

Вместе с юношей наслаждается и сам автор. Фраза течет, как струя меда, наслаждение в каждой интонации, в каждой детали. Даже созерцание мух — и то повод для блаженства: «Около первого окна с опущенной на солнце небеленой холстинной сторой, сквозь скважины которой яркое солнце кладет на все, что ни попадется, такие блестящие огненные кружки, что глазам больно смотреть на них, стоят пяльцы, по белому полотну которых тихо гуляют мухи». Мечты юноши почти сливаются с явью: «Душа моя так полна… жизнью и надеждами». Юноша наслаждается мечтами «о любви и счастии», «о сладострастном счастии, которое мне тогда казалось высшим счастьем в жизни». В воображении к нему являлась она. У него даже была «беспричинная надежда», что она явится откуда-то на самом деле. Когда юноша, гуляя, мечтал «о героях последнего прочитанного романа и воображал себя то полководцем, то министром, то силачом необыкновенным, то страстным человеком», он «с некоторым трепетом оглядывался беспрестанно кругом, в надежде вдруг встретить где-нибудь ее на полянке или за деревом». А в воображении «она любила меня, я жертвовал для одной минуты ее любви всею жизнью».

«Могучую силу воображения и любви» видит автор в юности, в третьей эпохе развития человека. И с могучей силой он ее изображает.

В главе «Юность» Николенька среди своих, в доме своего детства, ему некого стесняться, можно быть самим собой, и он иногда «мечтает по-старому». Ему вспоминается детство, и «на минуту становится грустно». На минуту, ибо «воспоминание это только крылом касается меня и летит дальше». Поразительный образ!

Куда же оно летит? Вернемся к главе «Детство». Здесь для взрослого Николая Иртеньева, от чьего имени идет рассказ, воспоминания детства значат куда больше, чем для юноши: «Воспоминания эти освежают, возвышают мою душу и служат для меня источником лучших наслаждений». Лучших наслаждений не юности, а совсем другой поры. Автору «Детства», когда он писал эти строки, было всего 24 года. Герою, от лица которого идет рассказ, видимо, столько же. Это — молодость. К ней-то и улетело воспоминание детства, лишь задев юношу своим крылом.

Выходит, что замысел «Четырех эпох развития» почти осуществился. Четвертая эпоха, молодость, здесь присутствует. Наверное, Толстой не написал «Молодость» потому, что сам еще не подвел черты под этой эпохой. Сам он в том возрасте был офицером и становился писателем. О Николае Иртеньеве мы знаем лишь то, что в четвертую эпоху его развития ему как никогда понадобились для счастья не только воспоминания детства, но и вся сила и свежесть детского чувства, даже «слезы и восторги эти». «Неужели, — спрашивает он, — остались одни воспоминания?»

Четвертая эпоха присутствует и в главе «Отрочество». И если детство вдруг понадобилось герою ненаписанной «Молодости», то отрочество он в сущности проклинает. Оно с его напряженной работой ума ему вроде бы совсем не нужно. «Жалкая, ничтожная пружина моральной деятельности — ум человека!» Лучше бы каким-то образом обойтись без него, и без отрочества, и без этой «жалкой, ничтожной пружины»! «Слабый ум мой, — сказано в этой главе, — не мог проникнуть непроницаемого, а в непосильном труде терял одно за другим убеждения, которые для счастья моей жизни я никогда бы не должен сметь затрагивать».

Юношеское счастье кажется самому юноше каким-то недоконченным. Ни ее, ни самого себя он еще не нашел, не определил еще своего призвания, своего места уже не в избранном кругу и не в отвлеченном, абстрактном человечестве, а среди реального, живого народа: «Когда в таких прогулках я встречал крестьян и крестьянок на работах, несмотря на то, что простой народ не существовал для меня, я всегда испытывал бессознательное, сильное смущение и старался, чтобы они меня не видели».

Герой «Молодости» тут многое мог бы объяснить, но «Молодость» не написана, а потому вернемся к трилогии и к микротрилогии. При кажущейся бесконфликтности каждой из трех глав, в этой микротрилогии есть конфликт, неизбежно сопутствующий развитию человека, диалектически заложенный в самой его природе. Отрицание отрицания. Недаром молодой Толстой штудировал Гегеля. А детство отрицается отрочеством, даже уничтожается. Толстой пишет о «привычке к постоянному моральному анализу, уничтожившей силу и свежесть чувства и ясность рассудка», юность — синтез, но уже на новой основе. Синтез незавершенный, ибо развитие не останавливается.