Василий Цветков - Генерал Алексеев

Поддержка планов усиления военной власти не прошла для Михаила Васильевича бесследно. И в последующие годы войны сильная исполнительная власть, опирающаяся на авторитет военного командования, оставалась для него предпочтительнее иных моделей управления. Помнил об этом и Родзянко. Показательна характеристика, данная генералу Председателем думы летом 1916 г.: «Алексеев производил впечатление умного и ученого военного, но нерешительного и лишенного широкого политического кругозора».

А в марте 1917 г., уже после «победы демократической революции», Родзянко в своем письме к главе правительства князю Львову (18 марта 1917 г.) давал весьма нелестную характеристику бывшему Начальнику штаба Государя: «Вспомните, что генерал Алексеев являлся постоянным противником мероприятий, которые ему неоднократно предлагались из тыла как неотложные; дайте себе отчет в том, что генерал Алексеев всегда считал, что армия должна командовать над тылом, что армия должна командовать над волею народа и что армия должна как бы возглавлять собою и правительство, и все его мероприятия; вспомните обвинение генерала Алексеева, направленное против народного представительства, в котором он определенно указывал, что одним из главных виновников надвигающейся катастрофы является сам русский народ в лице своих народных представителей. Не забудьте, что генерал Алексеев настаивал определенно на немедленном введении военной диктатуры. Для меня генерал Алексеев является почетным и достойным всякого уважения, доблестным, честным и преданным Родине воякою, который не изменит своему делу, но поведет его лишь в тех пределах, в какие оно укладывается точным соотношением с его миросозерцанием» {39} 39 Барсуков Е.З. Указ. соч. Т. 2, С. 330-335; Родзянко М.В. Крушение Империи (записки Председателя Русской Государственной думы). Л., 1927. С. 166—167; Эристов А. Великий князь Сергей Михайлович // Русский инвалид. Париж, № 136—137, 20 июля 1939 г.; Генерал Алексеев и Временный Комитет Государственной думы// Красный архив. Т. 2. М.—Л., 1922. С. 284— 286; Переписка Николая и Александры. 1914—1917 гг. М.,2013. С. 657, 713; Гурко В.И. Война и революция в России. Мемуары Главнокомандующего Западным фронтом. 1914—1917. М., 2007. С. 221. .

В дневнике Лемке приведена весьма показательная беседа, состоявшаяся у него с Алексеевым и Пустовойтенко в марте 1916 г., в период боев Нарочской и Двинской операций и разработки стратегических планов на предстоящие месяцы. «Мы (Лемке и Пустовойтенко. — В.Ц.) вспомнили Варшаву, нашу поездку в его тамошнее имение, революционные настроения 1905 года… В это время вошел Алексеев и, поздоровавшись со мной, сел, прося продолжать нашу беседу, и прибавил, что пришел потому, что печь надымила в его кабинете.

— О чем же у вас речь?

— Просто вспоминали старое, когда встречались друг с другом совершенно в другой обстановке.

— Дань прошлому за счет тяжелого настоящего?

— Не то что дань, — ответил Пустовойтенко, — а просто некоторое отвлечение.

— Да, настоящее не весело…

— Лучше ли будущее, Ваше Высокопревосходительство? — спросил я без особенного, впрочем, ударения на свою мысль.

— Ну, это как знать… О, если бы мы могли его предугадывать без серьезных ошибок! Это было бы величайшим счастьем для человека дела и величайшим несчастьем для человека чувства…

— Верующие люди не должны смущаться таким заглядыванием, потому что всегда будут верить в исправление всего Высшей волей, — вставил Пустовойтенко.

— Это совершенно верно, — ответил Алексеев. — И вы знаете, только ведь и живешь мыслью об этой высшей воле, как вы сказали. А вы, вероятно, не из очень-то верующих? — спросил он меня.

— Просто атеист, — посмеялся Пустовойтенко и отвел от меня ответ, который мог бы завести нас в сторону наименее для меня интересную.

— Нет, а я вот счастлив, что верю, и глубоко верю в Бога, и именно в Бога, а не в какую-то слепую безличную судьбу. Вот вижу, знаю, что война кончится нашим поражением, что мы не можем кончить ее чем-нибудь другим, но, вы думаете, меня это охлаждает хоть на минуту в исполнении своего долга? Нисколько, потому что страна должна испытать всю горечь своего падения и подняться из него рукой Божьей помощи, чтобы потом встать во всем блеске своего богатейшего народного нутра…

— Вы верите также и в это богатейшее нутро? — спросил я Алексеева.

— Я не мог бы жить ни одной минуты без такой веры. Только она и поддерживает меня в моей роли и моем положении… Я человек простой, знаю жизнь низов гораздо больше, чем генеральских верхов, к которым меня причисляют по положению. Я знаю, что низы ропщут, но знаю и то, что они так испакощены, так развращены, так обезумлены всем нашим прошлым, что я им такой же враг, как Михаил Саввич, как вы, как мы все…

— А вы не допускаете мысли о более благополучном выходе России из войны, особенно с помощью союзников, которым надо нас спасти для собственной пользы?

— Нет, союзникам вовсе не надо нас спасать, им надо только спасать себя и разрушить Германию. Вы думаете, я им верю хоть на грош? Кому можно верить? Италии, Франции, Англии?… Скорее Америке, которой до нас нет никакого дела… Нет, батюшка, вытерпеть все до конца — вот наше предназначение, вот что нам предопределено, если человек вообще может говорить об этом…

Мы с Пустовойтенко молчали.

— Армия наша — наша фотография. Да это так и должно быть. С такой армией, в се целом, можно только погибать. И вся задача командования — свести эту гибель возможно к меньшему позору. Россия кончит прахом, оглянется, встанет на все свои четыре медвежьи лапы и пойдет ломить… Вот тогда, тогда мы узнаем ее, поймем, какого зверя держали в клетке. Все полетит, все будет разрушено, все самое дорогое и ценное признается вздором и тряпками.

— Если этот процесс неотвратим, то не лучше ли теперь же принять меры к спасению самого дорогого, к меньшему краху хоть нашей наносной культуры? — спросил я.

— Мы бессильны спасти будущее, никакими мерами этого нам не достигнуть. Будущее страшно, а мы должны сидеть сложа руки и только ждать, когда же все начнет валиться. А валиться будет бурно, стихийно. Вы думаете, я не сижу ночами и не думаю

хотя бы о моменте демобилизации армии?… Ведь это же будет такой поток дикой отваги разнуздавшегося солдата, которого никто не остановит. Я докладывал об этом несколько раз в общих выражениях; мне говорят, что будет время все сообразить и что ничего страшного не произойдет: все так-де будут рады вернуться домой, что ни о каких эксцессах никому и в голову не придет… А между тем к окончанию войны у нас не будет ни железных дорог, ни пароходов, ничего — все износили и изгадили своими собственными руками. Кто-то постучал.