Александр Боханов - Николай II

Комендантом «Дома особого назначения» новые власти поставили А. Д. Авдеева. Это был настоящий большевик, с богатым уголовным прошлым: четыре раза арестовывался при самодержавии за пьяные дебоши и кровавые драки. После революции, как «жертва старого режима», преуспел, пользовался доверием: несколько недель состоял главным надзирателем при царской семье. Своей ролью революционер-уголовник просто упивался и использовал любой повод, чтобы унизить, оскорбить узников. В первый же день он и его присные устроили унизительный осмотр вещей, распаковывали весь багаж, перетряхнули все, вплоть до содержимого дамских сумочек. Александра Федоровна была потрясена, пыталась протестовать, но это лишь раззадоривало тюремщиков.

Операция дала результат: красные бандиты обнаружили личный фотоаппарат царицы, который был немедленно изъят, чтобы не могла «заниматься шпионажем». Кроме того, был реквизирован чемодан с личным холодным оружием царя и цесаревича. Комендант ненавидел своих подопечных: его раздражало в них все. Их манера разговора (потребовал, чтобы не употребляли иностранных слов), привычка менять каждый день белье (запретил приходить прачкам, «пусть сами стирают»), молитва в одиночестве перед сном (приказал не закрывать дверь). Запретил царю стоять перед окном, а вскоре и стекла в комнатах приказал закрасить краской, разрешал гулять в саду не более часа («чтобы было похоже на тюремный режим»).

Через три дня по прибытии в Екатеринбург царской семьи из Москвы на имя председателя Уральского областного совдепа Белобородова пришла телеграмма от Свердлова: «Предлагаю содержать Николая Романова самым строгим порядком. Яковлеву поручается перевозка остальных. Предлагаю прислать смету всех расходов, считая караулы. Сообщать подробности условий нового содержания». Кремлевские властители держали все детали романовского дела под своим неусыпным контролем. Количество сопровождающих было резко сокращено, караулы поставили не только вокруг дома и в саду, но даже на втором этаже, около столовой.

Царь и царица оказались в Екатеринбурге на Страстной неделе, в Великий Вторник. Неделя земных страстей Спасителя придавала силы обреченным. Молились, читали Евангелие, опять молились. Надежда не покидала. Очень беспокоились за детей, оставшихся в Тобольске, особенно за Алексея. Через несколько дней из телеграммы Ольги узнали, что сыну лучше и он уже выходил гулять. Слава Богу! Вскоре пришли письма из Тобольска; читали и перечитывали множество раз. В тот год Пасха пришлась на 22 апреля (5 мая). Это был последний праздник Светлого Христова Воскресения в жизни царя. Впервые не был в церкви и дома службу не разрешили. Помолились семьей перед образами, воздали хвалу Господу. Утром похристосовались между собою и за чаем разговлялись куличом и яйцами, пасхи достать не смогли.

Почти месяц романовская семья была разделена. За это время много всего было. Случались неожиданности и радостные мгновения. 3 мая вдруг получили посылочку от Эллы из Перми: там находились пасхальные яйца, кофе и шоколад. Наконец 10 (23) мая прибыли дорогие дети. Николай Александрович записал: «Взаимным расспросам не было конца. Очень мало писем дошло до них и от них. Много они, бедные, перетерпели нравственного страдания и в Тобольске, и в течение трехдневного пути».

Взаперти, на тесном пространстве, измеряемом всего несколькими десятками шагов, русский монарх встретил свой последний день рождения. В дневнике записал: «Дожил до 50 лет, даже самому странно!» Да, столько всего было в жизни! Какая она длинная, причудливая, неожиданная. Впечатлений и переживаний хватило бы на многих. Еще в конце 1917 года получил письмо от дорогой Мама. Больше Мария Федоровна не писала. Он прекрасно понимал, что с ее щепетильностью невозможно писать, зная, что это будут читать какие-то посторонние люди. Ни о чем существенном сообщить не могла. Только о мелочах, о повседневном. Рассказала, что живет «лишь воспоминаниями», что у нее отняли ее дневники и всю переписку и она теперь лишена этих дорогих реликвий. Сын переживал за нее больше, чем за себя, но не сомневался, что матушка и так все помнит. У него же, слава Богу, личные бумаги и записи не отобрали. И он теперь ежедневно перечитывал свои дневники, эти десятки исписанных тетрадей, вобравших в себя события давно ушедшие, но навсегда запечатлевшиеся в сердце.

Что будет дальше, того Николай Александрович не знал. Но на хорошее не рассчитывал. Ну чего они все его боятся: и Керенский, и прочие руководители, как и эти коменданты и охранники? Неужели думают, что захочет бежать и выступить против власти? Нет, этого никогда не случится. Его политическая карьера закончилась 2 марта 1917 года, и ни при каких обстоятельствах он не станет бросать вызов судьбе и снова заниматься общественной деятельностью. Его единственная мечта: уединиться с семьей и жить тихо, праведно, не тая злобы и ненависти. Но ему не верят. Не возмущался унизительными происками и придирками тюремщиков; вспышки гнева научился подавлять. При любой возможности вступал в беседу с караульными, с комендантом, его помощниками, хотя и приходилось выслушивать много неприятного, оскорбительного. К этому общению всегда тянулись и дочери. Лишь Ольга и Алексей не проявляли особого желания беседовать с теми, кто караулил их.

В истории заточения царской семьи обращает на себя внимание одна закономерность. С большинством тех, кто с ними общался, кому доводилось часто и постоянно наблюдать за царем и членами его семьи неизбежно случались превращения: предубеждения постепенно проходили. Незлобивость, любезность, искренность Романовых производили сильное впечатление и невольно вызывали симпатию. Даже сердце такого убежденного революционера-рецидивиста, как комендант Авдеев, постепенно смягчалось: заключенным разрешил получать продукты с воли, стал доставлять газеты, позволил несколько раз устроить богослужения в доме. Красные начальники были встревожены: в облсовет и в ЧК поступали сигналы о «разложении» караула. В конце кондов и этих охранников сменили. За двенадцать дней до убийства прибыл новый караул, почти сплошь состоявший уже не из рабочих окрестных заводов и фабрик, а из числа принявших большевистскую идеологию венгров, австрийцев и латышей.

Предчувствия у узников были тяжелые. Царица давно ощущала, что «тучи сгущаются», и с каждым днем все больше. Ни Николай Александрович, ни Александра Федоровна вслух о том не говорили, но атмосфера безысходности ощущалась всеми. В конце июня доктор Е. С. Боткин написал одному своему знакомому: «В сущности, я умер, — умер для своих детей, для друзей, для дела. Я умер, но еще не похоронен, или заживо погребен, — как хочешь: последствия почти тождественны». С мая 1918 года, впервые в жизни, царь перестал регулярно вести свои дневниковые записи: теперь они появлялись лишь от случая к случаю. Последняя была сделана 30 июня (13 июля), за три дня до смерти: «Алексей принял первую ванну после Тобольска; колено его поправляется, но совершенно разогнуть его он не может. Погода теплая и приятная. Вестей извне никаких не имеем».