Алексей Симуков - Чертов мост, или Моя жизнь как пылинка Истории : (записки неунывающего)

Итак — Драма. Современные молодые драматурги избегают этого определения для своих пьес. Жанр их не очень волнует, а если требуется все-таки его определить, они обычно говорят: «В жизни смешное соседствует с драматическим, даже трагическим — пусть это будет трагикомедия».

Стремление подражать жизни вроде и положительное явление, но именно — вроде. Театр только тогда силен, когда он отбирает у жизни свой материал, распределяет его так, чтобы он впечатлял зрителя, и кажущееся подражание жизни должно быть попросту незаметным фокусом драматурга.

Как сочетать необходимую взволнованность современника, участника трепетных событий с холодным рассудком Профессионала, который знает, что законы Драмы незыблемы, ими надо только умело пользоваться? Так что такое Драма — в понятиях жанра? Давайте согласимся, в ней есть все, и драматическое, и комическое. Но главное — противоречия, возникающие в ней, должны решаться позитивно, ценой краха ложного представления о жизни. Пример — Нюра Салова из драмы В. Розова «После свадьбы». Вопреки обстоятельствам, она уверила себя, что жених ее любит так же, как и она его. Мелкие подозрения она гонит от себя. И отец, и все окружающие уверены, что так надо — и все. Но драматург готовит нам ловушку. Нюра становится случайной свидетельницей встречи своего жениха с Клавой, и тут ей вдруг открывается, каким же бывает настоящее, подлинное чувство… Она трагически осознает, каким ложным, надуманным был ее миф о любви, и она, в сцене огромной драматической силы, отрывает жениха от себя, «отпускает» его к другой, которую тот любит. Решение задачи полностью позитивно, хотя ценой гибели счастья другой. Это — Драма.

Вдумываясь как в эту, так и в ряд других драм Розова, я представляю, что все они — соединение авторского вдохновения и тончайшего расчета, почти шахматного предвидения, как, например, первая его пьеса, с которой я познакомился, — «Ее друзья». Я смотрел спектакль и думал: с точки зрения серьезной драматургии материал — «слезовыжималка» — казалось бы, работает против автора: история того, как слепнет девушка, как за нее борются ее друзья, как она прозревает.

Но я был поражен, с каким умом и тактом молодой драматург, как бы предчувствуя это, все время ставил возле каждого такого эпизода «спасительные» заслоны, снимавшие эти мои опасения.

Поэтому еще раз скажу: все наши впечатления от интересных пьес, поражающих нас необычайным проникновением в жизнь, легкостью зарисовок характеров — на самом деле результат огромной работы драматурга, в которой есть место и расчету, и специфическим драматургическим приемам, и прочим «хитростям».

В свое время я думал — как прост главный ход в пьесах Розова. В его «Традиционном сборе», например. Изобретательность? Да нет. Это же под ногами валяется. А вот он взял и придумал — первый! Вся штука, по-видимому, в том, что этот самый ход мы рассматриваем в итоговом, заключительном виде, тогда как он, придя в голову драматургу, пропускается им через себя, через свой личный опыт, и это оказывается неповторимым, заражающим нас…

Такой Драме по плечу ответить в художественной, подчеркиваю — художественной форме — на любые конфликты нашего общества. А оно находится в состоянии, чрезвычайно богатом для вмешательства драматурга. Оно полно скрытых и открытых взрывов, упований, надежд, разочарований. И, наконец, идеальная ситуация для будущей драмы — мы жестко разделены своим отношением к нашей истории. Часть нашего общества оплакивает отсутствие твердой руки, часть безоговорочно приветствует правду, которой мы так долго были лишены. Это изначально конфликтно, и силы, стоящие друг против друга, не так скоро придут к единому мнению. И даже вычленив искренних, убежденных противников нового, сколько мы еще найдем цепляющихся за заведомо истлевшие одежды. При том, что нам предстоит еще сразиться с врагом, которого никогда, никто еще не побеждал. Я имею в виду бюрократизм. Мы сами породили его, и сами должны его убить. Когда-то один журналист пересказывал мне содержание прочитанной им статьи во французском журнале. Там доказывалось, что крепче строя, чем «советский» социализм, в мире нет. Бюрократия, говорилось в статье, всегда кого-нибудь обслуживала: в прошлом — феодализм, затем — капитализм, но в Советском Союзе она впервые обслуживает самое себя, и именно потому строй этот несокрушим. Но и здесь история распорядилась по-своему. Я имею в виду 1991 год.

Человек — существо сложное, с такими контрастными противоречиями своей натуры, что диву даешься. Предположим, живет, живет он, вдруг все ему становится противным, неинтересным. Он хочет разобраться — живет он или так, прозябает, подобно тысячам, его окружающим. Как ощутить жизнь? Известно, что жизнь ощущается через поступки, свои поступки, никем не предуказанные свыше. А что он имеет? Подобно миллионам своих собратьев, он как бы движется по одному и тому же желобу — встает, моется, одевается, ест, идет на работу — все, как другие, почти автоматически. Во всех его действиях он — член массы, профсоюза или какого-нибудь другого объединения, ничем не отличается от себе подобных. Он женится, появляются дети — как у других, как у всех. И ему начинает казаться, что это не жизнь. Это какое-то ее подобие, сон. Он хочет вырваться из этого ощущения, начинает совершать немыслимые с точки зрения обычных людей поступки. Он хорошо относился к жене — вдруг покидает ее, уходит с работы — нелепо, странно. Все в поисках своего, непохожего на других поступка, все для того, чтобы ощутить себя, познать, что он жив, не спит, не умер!

Этот поиск приводит его к мысли, что есть нечто, принадлежащее только ему, и он волен совершить с ним все, что ему заблагорассудится. Здесь он никого не повторит, потому что это нечто — его собственная жизнь. С ней он может единственный раз сделать такое, что повторить этого уже никто не сможет. Он первый и единственный! Так человек может прийти к выводу, что высшая форма ощущения жизни, оказывается, — смерть. Аналогичную идею рассматривает Ф. Достоевский в «Бесах».

Логика мрачноватая, хотя один умный студент в Литинституте сказал мне: есть возможность обойтись без такого крайнего парадокса. Чтобы заново ощутить свою жизнь, надо войти в нее как бы с черного хода. Стоит найти этот черный ход, то есть иную, свежую, новую точку зрения на то, что тебя окружает, как все может предстать совсем в ином свете, в своем первозданном естестве… Секрет весь в том, чтобы найти этот черный ход!

Человек — животное общественное. В нашем обществе на вопросы о праве на единственную свою, кровную собственность — свою жизнь — могут существовать разные взгляды. Вспоминаю случай. Ректор Московского университета, лет пятидесяти, здоровый, сильный мужчина, обладал страстью: он был завзятым альпинистом. И однажды на Кавказе его застиг буран, он переохладился и, несмотря на все усилия врачей, скончался. Крупный ученый, выдающийся администратор, прекрасный человек… Конфликт: имеет ли право такой человек рисковать собой? Имеет ли право общество в лице любых органов вмешаться в его личную жизнью? До каких границ может осуществляться это право? В условиях нашего общества вопрос далеко не пустячный.