Женевьева Шастенэ - Лукреция Борджа

29 марта умер Франческо Гонзага, которого, как было известно, подточила «неаполитанская болезнь». 31 марта Лукреция писала своей золовке Изабелле:

Жестокая утрата, которую вы понесли вследствие смерти вашего светлейшего супруга, причинила мне такую боль и так меня опечалила, что теперь я сама нуждаюсь в утешении, чтобы дать его другим, в особенности Вашей Светлости, чья огромная утрата, должно быть, вызвала сильнейшие страдания. Я соболезную вам в этом несчастье и не могу выразить, насколько оно меня печалит. Но это свершилось, Господу было угодно призвать его к Себе, поэтому мы должны покориться его воле, и я прошу и умоляю Вашу Светлость перенести этот удар с твердостью, как и подобает вашей мудрости. Я верю, что вы сможете смириться^.

В этом письме, соответствующем обстоятельствам, покорность Богу не мешает Лукреции проявлять твердость. По мнению герцогини, смерть способна избавить Франческо от разочарований, тогда как Изабелле она представляется долгожданной возможностью взять власть, что позволит ей изгнать советника мужа, ненавистного Толомео Спаньоли. Эйфория вдовы продлится недолго: ее сын Федерико, новый маркиз Мантуанский, вскоре захочет править самостоятельно.

Роды, ожидаемые в конце июня, обещали быть трудными, и Лукрецию даже мучил вопрос, не навлекли ли проклятие на ее голову распри Феррарского герцогства со Святым престолом. Поэтому она написала Никколо Мария д'Эсте, епископу Адрии и двоюродному брату Альфонсо, чтобы он выхлопотал для нее благословение папы. Последний, немедля вняв просьбе, ответил: «Ах, она беременна, да хранит ее Господь». Лукреция немного повеселела, но ее физическое состояние оставалось прежним. С приближением родов боли все усиливались, и она больше не покидала постели.

Ее врачи, Пальмарино и Боначчоло, чтобы облегчить ей страдания, намеревались ускорить течение родов. Однако схватки начались внезапно, и 14 июня родилась слабенькая девочка, которую не удавалось накормить и которая, казалось, не желала жить. Ее окрестили в ту же ночь. Едва приняв причастие, девочка умерла, а у Лукреции началась родильная горячка. Толстые стены не могли защитить комнату от летней жары, отчего еще больше усиливалась головная боль. Тяжелые длинные волосы причиняли Лукреции страдания, и пришлось их обрезать.

День и ночь Альфонсо сидел у ее постели под изумленными взглядами придворных, и, поскольку состояние его жены ухудшалось, он велел всем молиться и устроил крестный ход. «Его Светлость в жестокой печали, — писал оратор Мантуи Изабелле, — несколько дней он был очень болен, но, несмотря на лихорадку, последовал за священниками, что доказывает, сколь сильную любовь он питает к герцогине». Население Феррары стекалось в церкви молиться о ее выздоровлении.

Врачи не скрывали от Лукреции, что конец ее близок. 22 июня она продиктовала епископу Адрии следующее письмо к Льву X:

Ваше Святейшество, с нижайшим почтением целую ваши ноги и смиренно вверяю мою судьбу вашей милости. Испытав в течение более чем двух месяцев огромные страдания, вызванные мучительной беременностью, я родила дочь и надеялась, что, освободившись от плода, я почувствую облегчение, однако случилось обратное, и я должна заплатить дань природе. И столь велика милость, кою дарует мне милосерднейший Создатель, что я осознаю, что конец мой близок, и отдаю себе отчет в том, что через несколько часов я умру, успев заранее принять Святое причастие. Достигнув этого рубежа, хоть и будучи грешницей, осмелилась просить Ваше Святейшество, чтобы вы в доброте своей дали мне частицу ваших духовных сокровищ и принесли облегчение моей душе вашим святым благословением. Я благоговейно умоляю Ваше Святейшество и поручаю вам судьбу моего супруга и моих детей, ибо все они — верные слуги Вашего Святейшества 1.

В присутствии герцога, с тревогой наблюдавшего за ней, она подписала завещание, в котором говорилось о многочисленных дарах церквям и монастырям, затем ее соборовали. Была ли то необычайная деликатность или кокетство, однако она не призвала к себе детей. Зачем, говорила она, заставлять их смотреть на лицо матери, изможденное страданием? Тонкая кожа обтягивала ее кости, глаза потускнели и ввалились, из носа шла кровь, рот сотрясали нервные конвульсии, пришлось решиться обрить ее наголо. У нее была еще последняя просьба: она умоляла Альфонсо следить за тем, чтобы садовники заботились о ее цветнике из амарантов, которые она выращивала в память о Родриго и Алонсо Бишелье. Этот цветок, который она нежно любила за его бархатистый алый цвет, у древних был символом бессмертия, поскольку он никогда не увядал.

Вечером Лукреция выпила бульон, и казалось, что он придал ей сил, однако очень скоро ее слова, последние произнесенные ею слова, развеяли эту надежду: «Я навсегда принадлежу Богу». Больная перестала видеть, и паралич сковал ее члены. Она не отвечала на вопросы, полагали, что она уже не слышала. День 23 июня прошел без изменений. Утром 24-го она была спокойна и, возможно, без сознания. Теперь смерть была для нее избавлением. Вечером, когда зажигали первые огни, празднуя Иванов день, она заснула навсегда. Ее уход напоминал те роскошные летние дни, что сгорают в багряном пламени заходящего солнца. Вся любовь, пылавшая в ней в ее земной жизни, теперь устремилась в вечность.

Альфонсо, по-прежнему стоявший на коленях у ее изголовья, раздавленный горем, судорожно сжимал ее руку, которая в течение семнадцати лет делала ему только добро. В пятом часу утра он поднялся и написал своему племяннику Федерико Гонзага:

Господу Богу было угодно призвать к себе в этот час душу моей дражайшей супруги; моя обязанность уведомить в этом Вашу Светлость в силу нашей взаимной дружбы, которая позволяет мне верить, что счастье и несчастье одного не оставляют равнодушным другого. Я пишу эти строки не в силах удержаться от слез. Это невыносимо для меня оказаться без столь дорогой и столь нежной спутницы, поскольку таковой она была для меня вследствие превосходного ее поведения и нежной любви, что существовала между нами.

Весь город был погружен в печаль. Если литераторы, поэты и художники Феррары были безутешны, потеряв свою Unica [58] Единственная (ит.). , то «бедные повсюду кричали, что лишились матери». Без конца все говорили и повторяли добрые слова о «славной госпоже».

Лукреция попросила, чтобы ее похоронили в ее францисканском платье. Венок из бессмертника покоился на четырех опорах катафалка, охапки амарантов обнимали гроб, как живые руки. Тело ее было погребено в ее любимом месте — монастыре Тела Господня, возле ее свекрови герцогини Элеоноры. Позднее там окажется и герцог, ее супруг, равно как и их сын Эркуле II. «Смерть герцогини вызвала большую печаль, — писал Джованни Гонзага своему племяннику Федерико Мантуанскому, который отправил его в качестве своего представителя на похороны, — и его герцогское Высочество был особенно объят горем. Здесь все поют ей хвалы».