Хэди Фрид - Осколки одной жизни. Дорога в Освенцим и обратно

Но детские годы прошли. Я выросла, и жизнь ждет меня. Я еще не знаю, выживу ли, но знаю, что хочу этого. То, что произошло, невозможно забыть, но и вспоминать об этом пока не надо. Лучше думать о нашем пребывании в прекрасном Ельмареде, где мы вновь соприкоснулись с природой, которой нам так долго не хватало. Мы жили в школе, гуляли в лесу, плавали в озере, загорали и ели.

Самым главным была еда. Многие из нас все еще по-прежнему припрятывали еду. Это и было причиной скандала с нашим смотрителем Калле. Да еще наша привычка все «добывать». У нас пока было всего несколько вещей, которые нам выдали по прибытии в Любек. При взгляде на простыни и клетчатые чехлы-наматрасники возникало желание пополнить свой гардероб. Мы изрезали большую часть из них и вовсю занялись шитьем. Вскоре у нас появились новые летние рубашки, шорты, юбки, платья. Калле сочувствовал нам, но не мог спокойно смотреть как мы уничтожаем имущество школы. Он провел собрание, на котором упрекал нас. Мы могли понять его точку зрения, но привычка «добывать» что-то вошла в нашу плоть и кровь, трудно было избавиться от нее. Гораздо позже, уже живя в Стокгольме, в так называемых нормальных условиях, я все еще ловила себя на желании «добыть» что-нибудь. Однажды бесцеремонно захватила, по-видимому, бесхозное ведро угля в подвале и только через несколько месяцев поняла, что я наделала. Быстро протекли несколько недель в Ельмареде, и в августе нас переселили в лагерь на остров Лювё неподалеку от Стокгольма. Лагерь состоял из нескольких бараков, отделенных от остального острова оградой из колючей проволоки. Сюзи поправилась, и мы — семеро друзей, подружившихся в Берген-Белсене, — поселились вместе в бараке № 7.

Здесь мы пробудились к действительности. Лето подходило к концу, вместе с ним приближался конец нашего отдыха. Нам дали ясно понять, что мы больше не являемся гостями. Мы — беженцы. Это новое для нас слово звучало неприятно. Из временного гостя, у которого где-то как-будто есть свой дом, я превратилась в беспомощное, маленькое и беззащитное существо, полностью зависимое от чужой доброй воли. Целыми днями, сидя в бараке, мы обсуждали вопрос о том, вернуться ли в Сигет или остаться в Швеции. За исключением Сюзи, ни у кого из нас не осталось семьи в Сигете. Вернуться в пустой дом, в город, из которого нас выгнали, было так же тяжело, как оставаться здесь. В конце концов мы решили остаться — по крайней мере на время.

Жизнь в лагере вызывала у меня постоянное беспокойство. Мне хотелось выйти на свободу. Я хотела избавиться от клейма беженки, приложить все силы к тому, чтобы уйти из Лювё как можно скорее, и начала выяснять возможности для этого. Мне опять пригодилось знание английского языка. Единственной возможностью получить разрешение на проживание в Стокгольме была работа в чьем-то доме. Я нашла место преподавательницы английского языка в одной шведской семье. Так я навсегда рассталась с лагерной жизнью.

Мы встретились перед зданием регистратуры. На мне было синее шерстяное платье с длинной юбкой по последней моде из «Нового взгляда», короткий закругленный жакет и белая соломенная шляпа вроде мельничного колеса. Я считала себя очень нарядной в новом платье, на которое потратила всю месячную зарплату, и не могла нарадоваться на шляпу, одолженную у подруги. Михаил выглядел элегантно в новом сером в полоску костюме и серо-голубом галстуке, который я ему подарила. Он обнял меня, посмотрел на меня своими большими серо-зелеными глазами и улыбнулся. Солнце выглянуло из-за туч; исчезли все мои печали и страдания. Хотелось погладить его темные, густые брови. Я была готова следовать за ним на край света, я чувствовала, что наконец обрела дом, обрела мужа, отца, брата — всех в одном лице, товарища на всю жизнь. Он принес кольцо, но не было цветов.

— Хочешь цветы?

— Гм… да.

— Идем. Купим букет.

Мы перешли Бергсгатан и выбрали в маленьком цветочном магазине букет ландышей. Это мои любимые цветы. Я глубоко вдохнула их аромат. Минуты счастья надо тщательно хранить, чтобы вспоминать, когда жизнь опять ударит тебя своим молотом.

Самые тяжелые наши годы были позади. Работа в чужом доме, на фабрике, в офисе. Мы сумели выучить шведский язык и теперь оба имели сравнительно хорошо оплачиваемую работу секретарей. Поскольку Михаилу удалось найти квартиру, мы решили, что можем пожениться. Оба мы выходцы из одного города, у нас одинаковое прошлое, одинаковый опыт, оба жаждем иметь семью. Михаил намного старше меня, но какое это имеет значение. Мы любим, понимаем и поддерживаем друг друга. Мы будем иметь семью и детей, которых воспитаем в духе других ценностей, чем те, в которых воспитывали нас. Наши дети вырастут уверенными в себе, смелыми, мы их будем любить такими, какие они есть, не пытаясь их переделывать. Но от одного мы никогда не отречемся. Наши дети будут знать, что они евреи, и не будут стыдиться этого.

Стоят машины на Западном мосту, в радиаторах от жары закипает вода. Мои глаза следуют за уличным движением и останавливаются на мосту. Я вижу худенькую девушку, облокотившуюся на перила. Закрываю глаза и вспоминаю. Как все изменилось с тех пор! И город, и девушка. Так же ярко светит солнце, такое же голубое небо. Но не ходят больше трамваи, семьи не ездят на тандемах; не видно прохожих, совсем мало велосипедов. И не видно красных кепок с кисточками. Корректно одетые бизнесмены возвращаются домой после работы в своих машинах, не видя в этом ничего особенного. Большинство из этих молодых директоров компаний, которые нервозно курят или барабанят пальцами по сидению в своих машинах, не знают, как выглядел Западный мост сорок лет тому назад, когда по нему не проезжали автомобили.

Сорок лет! Целая жизнь. Добавка, еще одна полная ложка жизни, которая была мне дарована 15 апреля 1945 года.

Я была листочком, который плавал на поверхности моря жизни, его бросало из стороны в сторону, он соприкасался с другими гонимыми ветром листьями. Я встретила Михаила, и два легких листочка соединились, пустили корни, и растение медленно, медленно возродилось к жизни. Штормы улеглись, а деревцо выстояло и превратилось в могучий дуб, раскинувший ветви и расцветший в этом чужом краю. Пока гроза не ударила опять и не снесла половину ствола.

Я думала, что не выживу. Каждую ночь я умирала, но просыпалась утром. Понадобилось много времени, чтобы зажила рана. Память давала мне силы продолжать жить.

Лишняя ложка жизни, дарованная мне, также возложила на меня ответственность. Я долго размышляла над значением этой добавочной порции, этой новой жизни. Понадобилось сорок лет, чтобы я поняла, что являюсь свидетелем и обязана поведать о пережитом, хотя я и не писательница. Нас так мало, оставшихся в живых. Мы должны рассказать о том бесчеловечном деянии, которое было совершено в двадцатом столетии. Это не должно быть забыто и не должно никогда повториться.