Хэди Фрид - Осколки одной жизни. Дорога в Освенцим и обратно

— Нет, я не пойду.

Жужа была поражена моим равнодушием. Она уже надела свой лучший наряд и светилась от радости. Ее день настал. Теперь кончатся все невзгоды и она заживет счастливой жизнью. Ей и в голову не приходило, что, кто бы ни были ее хозяева — румыны или венгры, — все равно она останется бедной служанкой.

Я пошла на кухню, там сидели за завтраком родители. Они разделяли радость Жужи и пытались убедить меня в преимуществах венгерской власти. Венгры будут защищать евреев; они знают, что евреи всегда храбро стояли на их стороне, и отблагодарят евреев за их лояльность. Я молча пила свой кофе и не могла понять их энтузиазма.

Жуже не сиделось на месте от нетерпения. Она бегала по всему дому — здесь застелит постель, там вытрет пыль с буфета, наконец попросила разрешения срезать цветы в саду. Она набрала полное ведро астр и георгинов, чтобы бросать солдатам. Снова и снова она пыталась уговорить меня пойти с ней, но я отказывалась.

Все ушли, и я осталась дома одна. Однако в конце концов любопытство победило, и я решила выйти на улицу посмотреть. Я оделась и пошла за Анной. Мы вышли на угол Больничной улицы, чтобы там ждать венгров, которые должны были войти в город по шоссе. Было десять часов утра, на тротуарах толпились возбужденные люди с флагами и цветами. Венгерский флаг свешивался из каждого окна, и воздух был наполнен предвкушением счастья. Официальная встреча должна была состояться в городском парке, но люди хотели приветствовать войска, как только они подойдут к окраине города. В ожидании своих освободителей они кричали «ура» и пели патриотические песни.

Прошло немного времени, и вдали показалась туча пыли, извещая о приближении солдат. Вскоре я могла различить переднюю колонну и знамя над ней. Возгласы «Ура!» встретили солдат, распевавших марш Ракоци. Взрослые и дети, венгры и румыны махали, кричали и пели, бросали цветы и посылали поцелуи. Девушки бросались на шею солдатам, обнимали и целовали их. Все последовали за ними в парк, где ждал официальный комитет по организации торжественной встречи. Венгерская знать расположилась на трибуне, возведенной по этому случаю, а Биро Анталь, сам себя назначивший бургомистром, ходил взад-вперед с листком бумаги в руках, повторяя свою речь. На лбу у него выступил пот. Учитель пения призывал своих учеников петь как можно лучше, угрожая расправой за непослушание. Он с трудом справлялся с ними. Когда, наконец, послышался марш Ракоци, все вздохнули с облегчением. Учитель заиграл народную мелодию, и, как только показались солдаты, дети запели. Войска выстроились перед трибуной, и бургомистр начал свою приветственную речь. Мы с Анной пошли гулять в Милл-парк.

Эйфория продолжалась несколько дней, но вскоре снова установился старый распорядок. Начались занятия в школе, я постепенно осваивалась с новой программой, новыми учителями и новыми товарищами. Тем временем голос сумасшедшего в репродукторе (мы купили новый) становился все более назойливым. Австрия, Чехословакия и Польша были оккупированы, и до нас доходили слухи о зверских расправах над инакомыслящими и евреями. Знали ли мы тогда о концлагерях? Я не помню.

Но я помню еврея-беженца из Польши, он пришел в наш город, и его спрятала тетя Лотти задолго до того, как пришли венгры. Он сидел в затемненной комнате, и вскакивал каждый раз, когда кто-то стучал в дверь. Нам, детям, разрешали носить ему пищу, но я боялась его бегающих глаз, в которых отражались робость, страх, боль. Я так много хотела бы спросить у него, рассказать ему. Мне хотелось утешить его, но я не знала его языка. Родители отвечали на мои вопросы уклончиво, а друг другу рассказывали шепотом об ужасах, которых ему удалось избежать, но, по-моему, никто не верил тогда, что это может коснуться нас. Все это происходило в Германии, Австрии, Чехословакии, Польше, но не в Венгрии. Мы были венгерскими гражданами, наши родители воевали в венгерской армии во время Первой мировой войны. Ребенком я играла с отцовскими медалями за храбрость. С нами ничего не могло случиться.

Я жила, как и раньше: делала уроки, писала дневник, встречалась с друзьями, мечтала о любви. Мечтала о Нем с большой буквы, о том, кого я встречала каждый день по пути в школу. Мечтала и надеялась, что в один прекрасный день он, быть может, заметит меня и ответит взаимностью на мои чувства. Он был высок и строен, и каждое утро я молилась, чтобы его голубые глаза встретились с моими. Я проходила мимо него, затаив дыхание, но он всегда был увлечен беседой с другим мальчиком. И вот однажды, когда я возвращалась из школы, это случилось. Наконец-то он был один. Увидев его, я замедлила шаг. Сердце билось, подгибались колени. Сейчас, сейчас он меня увидит, быть может, поздоровается со мной, а может, даже пройдет со мной хоть чуть-чуть. Он шел, насвистывая, и, когда мы поравнялись, — плюнул. Не украдкой, как иногда сплевывают при простуде, и не случайно, мимоходом, на землю. Умышленно, с отвращением он плюнул мне в лицо.

Мир рухнул. Я — шваль, грязная еврейка. То, что происходило с другими людьми в других странах, теперь случилось со мной.

Я прибежала домой в слезах. Мама испугалась.

— Что случилось? Ты провалилась на арифметике?

— Он плюнул в меня!

— Кто?

— Тот красивый парень, которого я встречала по дороге в школу.

— Не стоит из-за этого реветь, — сказала она равнодушно.

— Мама, как ты не понимаешь?!

— Я понимаю, но бывает и хуже.

— Нет, мама, хуже этого не бывает.

— Ты знаешь, они нас не любят. Такое случается. Ты не должна принимать это близко к сердцу.

— С тобой когда-нибудь происходило подобное?

— Пожалуй, нет, но случалось другое. Ко всему привыкаешь.

— Я не желаю к этому привыкать.

Отец, который только что зашел пообедать, услышал, как я плачу, и поднялся в мою комнату.

— Что случилось? — спросил он.

— Какой-то проклятый парень-антисемит плюнул в нее, — сказала мать. — С ней, видно, никогда раньше такого не случалось.

— Бедный ребенок! Ей все же придется привыкать к тому, что мы живем в антисемитском мире.

— Нет, папа, я не хочу к этому привыкать. Я не хочу жить в стране, где плюют в людей. Почему мы ничего не предпринимаем? Почему мы здесь сидим? Почему мы не уехали еще раньше? Папа, милый, обещай мне, что мы уедем отсюда.

— Это не так просто, — сказал он. — Когда мы могли это сделать, мы не решались оставить надежный заработок, хороший дом, семью и друзей. А сейчас сотни тысяч людей хотят выехать из страны. Это очень трудно.

Я была безутешна. Я не хотела быть как мои родители, я не хотела мириться со всем этим. Мне хотелось что-то сделать, убежать, уехать из страны. В конце концов мне пришлось убедиться, что это невозможно. Можно было только сделать то же, что и остальные, — зарыть голову в песок и жить как ни в чем не бывало. Но и это становилось все труднее. Каждый день выходили новые декреты, которые делали жизнь для нас, евреев, все более трудной, а в некоторых случаях — просто невыносимой. Прокламации оглашались на углах улиц, и когда мы слышали эти объявления, мы знали, что на наши и так уже сгорбленные плечи ляжет еще одно бремя. Один за другим объявлялись следующие приказы: