Раймон Арон - Мемуары. 50 лет размышлений о политике

Пресса — за исключением «Монд» Бёв-Мери — меня не пощадила. Не буду возвращаться к статье Паскаля Пиа, который приписывал мне план перемещения алжирских французов в метрополию и устройства их в лагерях. Левые газеты не признавали за мной никаких заслуг.

«Экспресс» в своем номере от 5 апреля 1957 года отвел целую полосу выдержкам из книги «Надежда и страх века», которая только что появилась. В одном из трех входивших в книгу эссе — втором («Об упадке») — коротко рассматривался «алжирский тупик». Во вступлении, предварявшем выдержки, повторялись классические вопросы: «Человек левых взглядов для тех, кто сохранил память о его блестящих передовицах в „Комба“, человек правых взглядов для читателей его комментариев на злобу дня в „Фигаро“, университетский преподаватель, не подпадающий ни под одну политическую классификацию, для слушателей его лекций по социологии в Сорбонне — кто же он есть в действительности, этот Раймон Арон? Правый, которого особенно любят читать левые? Или же, напротив, левый, решивший обращаться к правым?» Редактор сразу же добавлял, что я сочту этот спор смешным, — в чем он не ошибался.

Отрывки, взятые из эссе «Об упадке», редакция «Экспресса» снабдила следующими подзаголовками: I. Потеря империи неизбежна в ближайшем будущем. Эту потерю уже содержала в зародыше ложная победа 1945 года. II. Французское развитие нельзя более связывать с суверенитетом, особенно в Алжире. III. Империя — дурное предприятие. IV. Франция может жить без Французского союза. V. Почему бы не вступить в переговоры с ФНО? Сегодня эти положения были бы приняты значительным большинством французов. В комментариях, подготовленных, очевидно, Жаном Даниелем, в некотором роде оспаривались мои упреки в адрес «либералов», критиков правительственной политики, которые отказывались доводить свою мысль до конца.

Прежде всего «Экспресс» обвинял меня в «экономическом пораженчестве» и в «историческом отступничестве». Формула «империя — дурное предприятие» не была ни принята, ни опровергнута: будучи ложной применительно ко временам колониального пакта (я не говорил о XVIII веке), она, без сомнения, «верна в той мере, в какой исчезновение этого пакта не ведет к перемене» (я не в состоянии обнаружить какой-то смысл в данной фразе). Во всяком случае, экономический расчет не должен диктовать политическое решение. Затем — заключение: «Что касается неизбежной потери Алжира со всеми драматическими последствиями, которые бы сегодня из этого вытекали, то она представляется скорее результатом алжирской политики, проводившейся последние десять лет Францией, чем событием, изначально предопределенным».

Эта фраза — яркая иллюстрация наивности узкопартийного духа, столкнувшегося с исторической драмой. Конечно же, «потеря» Алжира не была «изначально предопределена», но в 1957 году политика, осуществлявшаяся Францией в течение десятилетия (лучше сказать — более века), создавала ситуацию, из которой правителям следовало исходить. В данной ситуации был возможен выбор лишь между двумя решениями: или вступить в переговоры с ФНО, или же отказаться от этого диалога. При первом решении требовалось, как минимум, признание права на независимость, второе предполагало продолжение пацификации; остальное было болтовней. Через два месяца Жан Даниель, оставаясь верным самому себе, обрушился на меня в статье, которую подписал и опубликовал в «Экспрессе» 21 июня. И на этот раз из двух возможных решений он не принял ни одного и искал убежища в полемике. Даниель начал с того, что, прибегнув к распространенному приему, приписал мне план, который я никогда не рассматривал, а именно — немедленной репатриации алжирских французов. Что же я написал в «Надежде и страхе века»? «По всей вероятности, победа Национального фронта повлекла бы за собой отъезд части французов, обосновавшихся по другую сторону Средиземного моря». Правильно или неправильно? Жан Даниель не отвечал. Он предпочел напасть на меня лично: «Переход от консерватизма к пораженчеству, решительно, всегда одинаков. Ибо, в конце концов, если бы в 1955 году „Фигаро“ провела кампанию в защиту плана, предложенного Ферхатом Аббасом 215 при согласии с ФНО и предусматривавшего внутреннюю автономию Алжира, г-ну Арону, без сомнения, не пришлось бы ратовать за массовую репатриацию алжирских французов». Но я не являлся директором газеты «Фигаро»; внутренняя же автономия Алжира, если предположить, что ФНО ее принял, привела бы к независимости, другими словами, к тому, что сам Жан Даниель называл «потерей» Алжира.

Какое же решение предлагал этот «либерал», чтобы не впасть, подобно мне, в «пораженчество»? Выступить с инициативой создания «динамичной французско-североафриканской конфедерации». Да, глубокая идея, но ведь конфедерация предполагает существование суверенных государств. Для вхождения Алжира в подобную конфедерацию необходимо, чтобы он пользовался статусом, сравнимым со статусом других партнеров — Марокко, Туниса, Франции, иначе говоря, обладал суверенитетом, или независимостью. Эта очевидная истина ускользала от моего оппонента, предполагавшего переговоры с руководителями ФНО с целью принятия какого-то «рамочного закона». Что касается «экономического пораженчества», то «в случае Алжира оно столь же опасно, что и худший колониализм». В середине этой статьи содержится фраза, ее резюмирующая: «Драма Алжира отныне не в том, что люди не знают истины, а в том, что они не желают ее высказать». В те времена я задавался вопросом, который повторяю и сегодня: а Жан Даниель, он не знал истины или же не желал ее высказать?

В том же самом выпуске «Экспресса» Франсуа Мориак атаковал меня с другого направления: «Предвижу, что вас [169]поставят в глупое положение: вам придется обвинять г-на Раймона Арона, который наводит порядок в мыслях других людей (я хочу сказать, что другие высказывали эти мысли раньше него) и с леденящей ясностью логически дедуцирует то, что более слабые умы уже увидели с первого взгляда». Все те же избитые «леденящая ясность», «наводит порядок в мыслях других людей»; но ведь ни он, ни его собратья по «Экспрессу» не представили анализа, подобного моему; и вдобавок анализ, сделанный одним из них, выходцем из Северной Африки, был отвергнут [170].

Атака со стороны моего товарища Этьена Борна, который в течение многих лет столь часто оказывался рядом со мной, меня удивила и обескуражила. В отличие от Жана Даниеля, он сначала добросовестно изложил мои идеи — в том виде, в каком они были выражены в «Надежде и страхе века» (но не в «Алжирской трагедии»). Он признавал за мной «определенный вид мужества человека без колебаний, в полный голос провозглашающего и четко формулирующего на бумаге заключения, которые иные люди не осмеливались сделать на основе своих собственных предпосылок, а некоторые рассматривали как искушение, стремясь усилием воли от этого искушения избавиться, но чувствуя, что оно их к себе неумолимо влечет». Затем начинается нападение: «Позитивизм, сухость и отвлеченность ума, мешающие ему рассматривать все аспекты действительности, те, что соприкасаются с миссией, со свидетельством, которые хотя и относятся к сфере духа, но, однако, не теряют из-за этого действенности». Блестящий пассаж — заключение, обличающее мою персону. Раз я выступаю за предоставление алжирцам права на независимость, то, значит, являюсь человеком правых взглядов, сравнимым с теми, кто согласился с Мюнхеном, перемирием, поражением.