Раймон Арон - Мемуары. 50 лет размышлений о политике

Не забудем, что этот анализ датирован 1964 годом и что в тот период стратегические ядерные силы состояли исключительно из «Миражей-IV». Придавать этим силам, по крайней мере временно, преимущественно дипломатическое значение не было преступлением против отечества. Когда я предполагал у Генерала ход рассуждений, близкий моему, это также не было оскорблением величества. Два с лишним года спустя Альфред Фабр-Люс в «Свободной трибуне» газеты «Монд» дружески упрекнул меня в чересчур вольном обращении с подлинными словами Генерала: «Если я правильно понимаю, истинным интерпретатором затаенных мыслей главы государства является не кто иной, как г-н Раймон Арон. Его устами генерал де Голль, видимо, говорит нам: „Пусть вас не беспокоит моя пропаганда: это декорация“».

Я ответил на это (15 сентября 1966 года): кто меньше других ошибался относительно намерений Генерала в алжирском вопросе, если не комментатор, не принимавший в буквальном смысле то или иное заявление? Почему должно быть иначе в вопросе стратегических ядерных сил? Генерал де Голль отклоняет излюбленные рассуждения американских аналитиков о первой и второй ударной силе, о действиях против вооруженных сил и против городов. «Раз великие державы обладают ядерным оружием, Франция тоже должна его иметь. Иначе она бы перестала быть Францией, утратила военную независимость, которая в глазах генерала де Голля является самой сутью нации и государства. В основе деголлевского решения обзавестись атомным оружием лежит не столько анализ существующей конъюнктуры, не столько размышление об опасностях распространения ядерного оружия, сколько чисто философская доктрина и, так сказать, историческое в и дение».

Исходя из этого принципиального, а не конъюнктурного решения, каждый может вообразить те или иные аргументы или логические обоснования. Способность убить несколько миллионов, даже несколько десятков миллионов людей не может не оказывать некоторого устрашающего действия. Никто не может быть уверен в американской защите на вечные времена, тем более что американская территория отныне также уязвима. Это веский аргумент, хотя сомнительно, что в ближайшем будущем французские силы смогут не допустить, чтобы советские руководители совершили некие действия, после того как американским силам устрашения это не удастся. Однако стратегические ядерные силы, являясь бесспорным дипломатическим инструментом, могут стать действительно оружием устрашения в тот день, когда вступят в строй ракеты среднего радиуса действия и в особенности оснащенные ракетами ядерные подводные лодки.

В течение 1965–1967 годов голлистская дипломатия смешивала, во всяком случае по видимости, возврат французской независимости (пользуясь голлистским словарем, Франция ранее была «вассалом» Соединенных Штатов при посредстве Атлантического союза) с антиамериканизмом. По поводу войны во Вьетнаме генерал де Голль и в Пномпене, и в Париже высказывался со всей резкостью, возложив на Соединенные Штаты ответственность за эту «гнусную войну». В той же статье от 15 сентября 1966 года я прокомментировал речь в Пномпене: «Двусмысленность, а отсюда необходимость истолкования возникают на каждом шагу. Пресса и радио превознесли речь в Пномпене как один из величайших моментов голлистской эпопеи. Я не буду останавливаться ни на историческом очерке, по меньшей мере пристрастном, конфликта, ни на сравнении с алжирской войной. Ограничусь одним пунктом. Может ли генерал де Голль питать иллюзию, что подобная речь в подобном месте способна оказать на президента Джонсона и на американское общественное мнение влияние, которое приблизило бы установление мира? Совершенно очевидно, что ответ на этот вопрос может быть только отрицательным. Эта речь раздражила бы даже наименее склонных к продлению войны во Вьетнаме руководителей. И если бы генерал де Голль опасался расширения конфликта, как нам это пытаются всеми силами внушить, то разве не стремился бы он прежде всего предотвратить самое худшее, вместо того чтобы назначать сроки и говорить для Истории?»

В 1966 году символом голлистской дипломатии и фактом, поразившим общественное мнение, стало решение об изъятии французских войск 242 из в е дения объединенного командования НАТО. В 1967 году часть общественного мнения была возмущена позицией, занятой по отношению к Шестидневной войне; 243 посещение Квебека также вызвало неоднозначные эмоции.

Решение 1966 года я комментировал очень мало, настолько логически оно вытекало из голлистского мышления. Военные соглашения между командованием французских войск и главным штабом НАТО без особых помех пришли на смену интеграции. Довольно расплывчатая редакция Североатлантического договора, — которую генерал де Голль сурово критиковал, — пошла на пользу проекту президента Пятой республики. Франция должна была решать, какую помощь она окажет одному из своих союзников, ставшему жертвой агрессии. Если бы военные действия, начавшись в Африке или Азии, угрожали перекинуться в Европу, у Франции были бы наилучшие шансы не оказаться втянутой в чужую для нее войну.

Я не стал комментировать пребывание генерала де Голля в Квебеке, в частности его возглас «Да здравствует свободный Квебек!». Событие не застигло меня врасплох. Как я уже упоминал, в 1957 году, будучи приглашен на ежегодное заседание в Институт общественных дел (Institut des Affaires publiques), я встретил там всех, кто в последующие годы играл первые роли в Квебеке и Канаде. Жан Лесаж 244 , человек «тихой революции», Рене Левек, Пьер Эллиот Трюдо присутствовали там, так же как многие другие, уже сошедшие с политической сцены. Перемены в настроениях квебекцев, неприятие режима Дюплесси 245 — избирательной машины североамериканского типа — маячили на горизонте. Национализм переходил от обороны к наступлению; франкофоны не довольствовались больше сохранением своего языка и своих законов, а стремились взять в руки свою судьбу. Англоязычным жителям «прекрасной провинции» принадлежали экономика, крупные предприятия, высокие посты в администрации. Обновление системы образования — важнейший элемент «тихой революции» — привело в 60-е годы к резкому увеличению количества дипломированных специалистов, или, если угодно, «интеллектуалов». Они стали рупорами идей и одновременно активистами сепаратистской партии.

Побывав в 1957 году в Сент-Адели, я продолжал наблюдать за политической жизнью Канады. Я принял приглашение английского Института общественных дел, по типу которого был образован французский Институт. Меня поразили отсутствие общения между англофонами и франкофонами, хрупкость канадского единства как такового. В связи с покушениями, совершенными сторонниками независимости, я написал в «Фигаро» (24 апреля 1964 года) статью под заголовком «Будет ли Квебек независимым государством?». Вот несколько строк оттуда: «Французы поостерегутся решать, насколько желательно, чтобы Квебек добился государственной независимости… В некотором отношении франко-канадцы всегда были националистами, если под этим двусмысленным термином понимать стремление сохранить своеобразие своей культуры и управлять собственными делами. Но пока франко-канадцы оставались крестьянским населением, находившимся под неусыпной опекой Церкви и закрытым для городской и индустриальной цивилизации, национализм носил оборонительный характер, федерация, столетие которой скоро будет праздноваться, делала возможным если не духовное единство, то мирное сосуществование двух этносов». Сегодня франкоговорящие канадцы быстро идут по пути урбанизации и развития. И обнаруживают, что в провинции, где они численно преобладают как избиратели, англоязычное население доминирует в экономике и даже администрации: «У англичан… по большей части „совесть чиста“: разве они не оставили им сто лет тому назад их религию, их законы, обычаи, их язык и даже широкую автономию? Они смотрят на поборников независимости как на экзальтированных чудаков или демагогов, скорее смешных, чем опасных. Но, боюсь, они забывают главное. Они не дали своим франкоязычным согражданам того, без чего люди хуже всего обходятся: ощущения, что их признают… Англо-канадцы, которые были самыми ортодоксальными из британских подданных в своем антиколониализме, неспособны даже вообразить, что франко-канадцы чувствуют себя жертвами „колониализма“. И тем не менее, если любой, даже обладающий автономией, этнос, оказывается или считает себя жертвой колониализма, занимая второстепенное положение в двунациональном государстве, то как могут франко-канадцы не сознавать себя отчасти колонизованными?» Это чувство неполноценности тем более болезненно, чем активнее они участвуют в современной жизни. Мои друзья, в частности Эрик де Дампьер, посмеялись надо мной и над независимостью Квебека. По ту сторону океана статья наделала много шуму и вызвала дискуссию. Влиятельная англоязычная ежедневная газета «Монреаль стар» («Montreal Star») посвятила мне редакционную статью, занявшую две колонки во всю длину первой полосы. Покушения «автономистов», на которые я намекал, были там охарактеризованы как не имеющие значения (к этому мнению присоединились и франкоязычные газеты). «Монреаль стар» представила меня как личность настолько знаменитую, что я был приглашен президентом Кеннеди для консультации (это не соответствовало действительности), и упрекнула меня в том, что я приписываю некоторую вероятность или, по крайней мере, некоторое правдоподобие неразумному предприятию. Поскольку Раймон Арон принимает всерьез сторонников независимости, последние достигли одной из своих первоочередных целей: они выходят из гетто и становятся респектабельными. Кроме того, я получил немало писем от англоговорящих канадцев, которые единодушно, хотя с разной степенью резкости, возмущались моей статьей (она была полностью перепечатана франкоязычной газетой «Девуар», если мне не изменяет память).