Вадим Вацуро - О Лермонтове. Работы разных лет

Автору хорошо известны исторические источники; он знаком не только с мемуарной, но и с биографической литературой о Лермонтове. Вместе с тем искать в его пьесе фактографической точности было бы большой ошибкой, ибо биографические факты здесь составляют только внешнюю канву. Так, история с Марфушей — эпизод из «Сашки», интерполированный в лермонтовскую биографию. Такого рода отклонения — право автора художественного произведения, и историческая апробация должна заключаться в анализе психологической достоверности характеров и ситуаций.

Именно разработка характеров и является, с моей точки зрения, сильной стороной пьесы. Прежде всего, автор предложил не тривиальное и во многом убедительное решение характера самого Лермонтова. Не только в художественной, но и в научной биографической литературе понимание личности поэта колеблется от констатации его «дурного характера» (старая точка зрения) до утверждения его идеальных стремлений в борьбе с дурным обществом («новая» точка зрения, столь же односторонняя, как и прежняя). «Сложность» характера Лермонтова постоянно декларируется, но очень редко воплощается.

В пьесе А. Червинского мы имеем дело не просто с попыткой создать объемный образ Лермонтова, но и рассмотреть его характер как характер поколения. Именно на такое решение проблемы наталкивает нас лермонтовское творчество. И его эпатирующее поведение, и горечь, и скепсис, и ирония, часто деструктивная, — все это типичные черты поколения периода безвременья, описанного Лермонтовым в «Думе» и в «Герое нашего времени». Иногда встречающаяся попытка доказать, что в «Думе» Лермонтов отделил себя от своего поколения, как бы поднявшись над ним и осознав его пороки, — дурная услуга поэту, который таким образом превращается в «обличителя» типа Розенгейма, осмеянного Добролюбовым. Рефлексия Лермонтова в «Думе» распространяется и на самого себя — ив этом особая ценность этого стихотворения как психологического и социально-литературного документа. Именно так и предстает Лермонтов в пьесе А. Червинского; рефлексивное начало в нем выявлено внутренними монологами и постоянным критическим пересмотром своего прошлого и настоящего. При этом ретроспективные сцены несут в себе нередко и некие глубинные смыслы: так, спор Лермонтова с Лихаревым решается не только в интеллектуальном столкновении, но и самым фактом гибели Лихарева на глазах у Лермонтова. Так, между прочим, построена концепция «Героя нашего времени», которая явилась для автора своего рода принципиальной моделью.

Все эти художественные установки сказываются и на решении фигуры Мартынова. Концепция Мартынова чрезвычайно любопытна. Конечно, пара Печорин — Грушницкий дала некую канву конфликту в пьесе, в которой Грушницкий убивает Печорина. Однако в характере Мартынова подчеркнуты социально-психологические черты. Столкновение его с Лермонтовым, по замыслу автора пьесы, — не только личная ссора, но и непримиримый антагонизм. Мартынов воплощает в себе все то, что неприемлемо для Лермонтова в современном обществе, но облекает его негативные стороны в формы внешней оппозиционности, либерализма, элитарности. Мартынов показан как пародия Лермонтова, притом что он обладает и привлекательными индивидуальными особенностями. Некоторые его монологи несколько прямолинейны (см. замечания на полях); в целом же этот характерологический замысел убедителен не только художественно, но и исторически (Мартынов не был принципиальным врагом Лермонтова, конечно же, не был орудием заговора против поэта и всю жизнь раскаивался в совершенном убийстве). Психологически точно обрисованы и Монго-Столыпин, и Васильчиков, — и здесь также вряд ли можно упрекнуть автора в отходе от исторической достоверности. Следовало бы пересмотреть сцену в III Отделении (Лермонтов и «старый генерал»): разговор в таком тоне с дворянином и офицером чрезвычайно сомнителен.

Замечания к тексту, таким образом, единичны и касаются частностей. В целом, как уже сказано, пьеса — очень своеобразное, глубокое, художественно полноценное и достоверное исторически явление театральной лермонтовианы. Она вполне заслуживает сценического воплощения.

Отзыв написан по запросу Управления театров Министерства культуры РСФСР от 12 мая 1985 года за подписью главного редактора Репертуарно-редакционной коллегии Управления театров А. Е. Порватова.

Рецензируемая монография принадлежит перу одного из наиболее авторитетных специалистов по русской литературе XVIII — первой половины XIX века. Как и предшествующие, хорошо известные работы ученого, она носит одновременно историко-литературный и теоретический характер, о чем недвусмысленно свидетельствует уже самое название книги.

Работа эта не может быть рассмотрена изолированно. Она — четвертая, заключительная часть тетралогии, посвященной истории русского реализма 1830-х гг. Первые две книги (1974 и 1982 гг.) были посвящены творчеству Пушкина в 1830-е гг.; третья (1985) — проблеме «Пушкин и Гоголь». Проблема «Пушкин и Лермонтов», которой посвящена данная работа, является естественным и закономерным завершением этого цикла.

Книга состоит из введения («Наследник Пушкина») и пяти глав: 1. Из истории изучения темы «Лермонтов и Пушкин». 2. Пушкинское начало в драме Лермонтова «Маскарад». 3. Поэт и пророк у Пушкина и Лермонтова (Проблема протестующего героя). 4. Поэма Лермонтова «Мцыри» и русский реализм 1830-х гг. 5. О народности Лермонтова. Заключение в книге не предусмотрено, — между тем оно, вероятно, было бы нелишним: при широком диапазоне проблем, более общих и более частных, стоило бы заключить книгу чем-то вроде резюме. Сейчас последняя глава производит впечатление обрывающейся на полуслове — быть может, потому, что она оканчивается разбором сравнительно частного вопроса о стихе стихотворения «Выхожу один я на дорогу».

Историография проблемы «Лермонтов и Пушкин» насчитывает немногим менее ста пятидесяти лет, т. к. она возникла уже в первых критических отзывах о Лермонтове. На эту тему написаны десятки (если не сотни) работ, и новое обращение к ней требует обоснования. Таким обоснованием явились прежде всего упомянутые выше предшествующие монографии Г. П. Макогоненко. В них были поставлены существеннейшие проблемы «позднего» пушкинского творчества. Прежде всего, это проблема качества пушкинского реализма 1830-х гг. Г. П. Макогоненко показал, какими путями Пушкин двигался к осознанию и осмыслению народной жизни, подвергая анализу и национальный народный характер, и движущие силы исторического процесса; как в «Истории Пугачева» и затем в «Капитанской дочке» у него возникла совершенно своеобразная концепция «русского бунта» и русского бунтаря, где и характер, и социальный катаклизм были детерминированы самой исторической действительностью; как формировался у Пушкина этический и эстетический идеал, основанный на понятии «самостоянья человека»; исследователь показал сложную связь позднего Пушкина с идеологическим наследием декабризма; наконец, он исследовал эволюцию пушкинского романтизма, показывая его качественное перерождение в новый художественный метод через ревизию идеи романтического индивидуализма и сближение с действительностью («доверие» к ней). Я выделяю в данном случае те проблемы, которые получают свое продолжение и развитие в рецензируемой книге о Пушкине и Лермонтове. Так, в главе третьей ставится проблема «протестанта» уже на лермонтовском материале, — и там же разбирается вопрос о преломлении у Лермонтова декабристского наследия: в главе о «Маскараде» возникает проблема преодоления индивидуализма; в главе о «Мцыри» заходит речь о специфических качествах реализма 1830-х гг. и реалистической символики. Скажу сразу же, что вопрос о художественном методе «позднего» Лермонтова постоянно вызывает споры при диаметрально противоположных позициях спорящих: Лермонтова считают реалистом, романтиком или находят в его творчестве «синтез» романтизма и реализма. Г. П. Макогоненко — убежденный сторонник концепции Лермонтова-реалиста; автор настоящих строк скорее склонен считать его романтическим писателем, — однако позиция автора книги, казалось бы диаметрально противоположная его собственной, представляется ему гораздо более серьезно обоснованной, нежели позиция многих сторонников концепции «Лермонтова-романтика». То, что говорит Г. П. Макогоненко на с. 316 и след, своего труда, — значительный вклад в изучение важнейшей проблемы: реализм рассматривается здесь не как нормативное, а как динамическое понятие, со своими этапами эволюции, на каждом из которых возникает своя мировоззренческая и эстетическая доминанта. Нельзя не согласиться и с критикой Г. П. Макогоненко концепции «синтеза» романтизма и реализма у Лермонтова. При всех своих, казалось бы, привлекательных чертах, на первый взгляд примиряющих противоположные позиции, она оказывается еще более уязвимой: она рассматривает реализм как уже сложившуюся и устоявшуюся систему, непроизвольно исключая ее из процесса исторического складывания. Именно в силу этого обстоятельства Г. П. Макогоненко противоречит самому себе, когда присоединяется к точке зрения В. М. Марковича (с. 319–320), где звучит как раз идея синтеза.