Алексей Карпов - Юрий Долгорукий

Обычно считают, что прозвище Долгорукий связано с тем, что суздальский князь тянулся (разумеется, в переносном смысле) из своего отдаленного Суздаля к Киеву и в конце концов достиг «златого» киевского стола. В принципе, это не исключено, хотя примеры подобных, чисто отвлеченных, умозрительных прозвищ в древней Руси, кажется, неизвестны. В современной исторической литературе высказывается и другое предположение: необычное прозвище князя могло объясняться какими-то его физическими, или анатомическими, особенностями {122} . (Может быть, у него действительно были непропорционально большие руки или, скажем, слишком длинные пальцы?) Но и для такого предположения никаких осязаемых оснований пока что у нас нет, поскольку останки Юрия Долгорукого до сих пор не отождествлены с большей или меньшей надежностью [22].

Стоит отметить, что прозвище «Долгорукий» древнерусским книжникам было хорошо известно — так звали древнего персидского царя Артаксеркса (очевидно, Артаксеркса I, 465—424 до н. э.). Это прозвище сопровождает имя царя в русских переводных сочинениях, в том числе домонгольского времени {123} . Знаменитый русский историк и публицист XVIII века князь М. М. Щербатов, обративший на это внимание, полагал, что русский князь, подобно персидскому «тезке», был прозван так за свое стяжательство, «алчность к приобретению» {124} . Но прозвище Артаксеркса является калькой с греческого Макрохецюд (Длиннорукий) — и, вероятно, оно обязано своим происхождением именно внешности персидского правителя [23].

Уместно провести еще одну параллель — с другим русским князем, носившим такое же прозвище. Правда, жил он гораздо позже — в середине XV века. Речь идет об Иване Андреевиче Долгоруком, из рода князей Оболенских, родоначальнике князей Долгоруких. Предания изображают его князем суровым и крайне мстительным, прозванным Долгоруким за умение так или иначе достигать своих врагов, где бы те ни скрывались {125} . Может быть, и прозвище князя Юрия Владимировича имеет похожее происхождение?

Напоследок приведем еще одно объяснение того же прозвища — несомненно, наиболее лестное для героя нашей книги, но, увы, совершенно фантастическое. В одной из поздних редакций «Повести о зачале Москвы» (известной в списке третьей четверти XVIII века) о князе рассказывается следующее: «Он же от родителей своих именовася Долгорукий, зане зело был из отрочества своего милостив и податлив ко всем своим безпомощным своею десницею, аще что имяше в руках своих, то все раздаяше требующим. И оттого вину прият от всех Долгорукий зватися, даже и до днесь, влечашеся в род и род» {126} . [24]

Вернемся, однако, к политической ситуации, сложившейся после захвата Киева князем Всеволодом Ольговичем Черниговским в 1139 году. Произошло это роковое для судеб Мономахова семейства событие следующим образом.

Получив известие о смерти Ярополка Владимировича и о вокняжении в Киеве его брата Вячеслава (22 февраля 1139 года), князь Всеволод Ольгович немедленно соединился со своим родным братом Святославом и двоюродным Владимиром Давыдовичем и, «събрав мало дружины», поспешил к Киеву. Черниговские князья заняли Вышгород, а 4 марта подступили к Киеву и принялись поджигать дворы «пред городом». Заполыхал так называемый «Копырев конец» — густонаселенный район на северо-западе Киева. Впрочем, это была лишь демонстрация силы. Воевать по-настоящему Всеволод не собирался. Вячеславу Владимировичу было предложено уйти из города «с добром». Тот, «не хотя крове пролияти», по выражению летописца, согласился. К Всеволоду отправился митрополит Михаил, который и озвучил условия капитуляции. «Иди опять Вышегороду, — предлагал Всеволоду Вячеслав, — а я днесь иду в свою волость, а то тобе Киев». В тот же день Вячеслав Владимирович покинул Киев и направился в Туров, а 5 марта Всеволод Ольгович вошел в Киев «с честью и славою великою» {127} . [25]

«И сътвори в той день князь великий Всеволод Олгович с отцем своим Михаилом митрополитом, и з братиею своею, и со князи, и з боары своими, и с всеми людми пирова-ние светло, и постави по улицам вина, и мед, и перевару, и всякое ядение, и овощи, и раздаде по церквам и по манас-тырем милостыню многу» {128} . Если это не домысел московского книжника XVI века, то перед нами очевидная попытка нового киевского князя заручиться поддержкой самых широких слоев киевского населения — от бояр до простонародья. Слишком долго представители этой ветви князей Рюриковичей отсутствовали в Киеве, слишком недобрую память оставили по себе своими недавними действиями, и теперь им приходилось завоевывать любовь своих новых подданных подарками и угощениями.

Так Киев перешел в руки князей Ольговичей. Любопытно, что, по версии В. Н. Татищева, начиная войну за Киев, Всеволод Ольгович прежде всего думал о Юрии Долгоруком. Только ради того, чтобы не допустить Юрия к великокняжескому столу («ведая, что Вячеславу Юрий, слабости его ради, владеть не даст»), он якобы и решился на изгнание из Киева Вячеслава. Более того, Всеволод Ольгович будто бы вступил в переговоры и со своим зятем Изяславом Мстиславичем, обещая ему всякие блага и отговаривая от союза с дядей. «Хотя тебе по отце Киев надлежит, — передает его слова Татищев, — но дядья твои, а паче Юрий, не дадут тебе удержать. Как сам знаешь, что и прежде вас изгоняли, и если бы не я, то б вы никакого удела от Юрия получить не могли» {129} . Вовсе не обязательно, что историк XVIII века опирался при этом на какие-то не дошедшие до нас документальные материалы. Но, как и во многих других случаях, он верно передал самую суть событий. В конечном счете именно действия Юрия, его неуемная борьба за Переяславль, ссоры с племянниками и братьями стали причиной случившейся катастрофы. Потеря Киева явилась логическим следствием раскола в Мономаховом семействе.

Перед новым киевским князем стояла та же задача, что и за несколько десятилетий до этого перед Владимиром Мономахом и Мстиславом Великим, — закрепить Киев за новой династией, превратить его в «отчину» черниговских князей. Но и трудности, с которыми столкнулся Всеволод Ольгович, были теми же и даже еще большими. Забегая вперед, скажем, что ему только к концу жизни удастся добиться единства в собственном семействе. А семейство это было весьма многочисленным: Всеволоду приходилось считаться с интересами не только своих родных братьев, но и двоюродных — Владимира и Изяслава Давыдовичей. В династическом отношении последние считались даже старше, ибо по условиям Любечского съезда Чернигов был закреплен именно за Давыдом Святославичем, а не за его братом Олегом, отцом Всеволода, формально считавшимся князем новгород-северским. Соответственно, Всеволоду надо было заботиться о том, чтобы не восстановить Давыдовичей против себя. (Особняком держались другие двоюродные братья Всеволода Ольговича — сыновья Ярослава Святославича Муромского; они обосновались в Муроме и Рязани и старались не вмешиваться в общерусские дела.)