Владислав Гравишкис - В семнадцать мальчишеских лет

В Челябинске на Алом поле стоит памятник «Орленок». Его изображение стало эмблемой новой серии книг. «Орлята»… их было много у нас, на Южном Урале, тех, кто в «семнадцать мальчишеских лет» с оружием в руках защищали Советскую власть.

Из этой книги вы узнаете судьбу троих. Это Федя Горелов, Виктор Гепп, Ваня Ипатов.

Но если авторы повестей «В ту грозовую пору» и «Горячая пуля, лети» старались строго придерживаться документа, то повесть «Гвардии Красной сын» во многом отступает от него. Там действуют и придуманные герои, и события происходили не совсем так, как это было в действительности. Писатель пытался создать обобщенный образ юного героя. В повести это Витя Дунаев. Прототипом же его стал миасский комсомолец Федя Горелов.

Федя Горелов родился в Миассе 18 апреля 1901 года в семье рабочего. Учился в начальной школе, затем в низшем ремесленном училище. Работал на мельнице, потом на миасском напилочном заводе. Стал членом Социалистического союза рабочей молодежи. Одним из первых в городе записался в отряд Красной гвардии. В бою у Черной речки с белочехами и казаками был ранен и взят в плен. Враги не пощадили юного комсомольца. Он был зверски убит.

Сейчас на этом месте воздвигнут обелиск. Улица Болотная в Миассе теперь носит имя Феди Горелова.

Об этом вы тоже, узнаете из повести «Гвардии Красной сын», потому что фантазия автора коснулась, конечно же, только внешней стороны, а дух того времени, внутренняя суть, накал революционной борьбы переданы автором предельно точно.

Но вот вы прочитали последнюю повесть… Может быть, кому-нибудь из вас захочется узнать дальнейшую судьбу друзей и соратников наших героев. Тогда загляните в небольшой информативный словарь в конце книги. Там вы сможете найти дополнительные сведения о наиболее значительных исторических личностях — героях гражданской войны на Южном Урале, которые встречаются на страницах, собранных в этой книге повестей.

Еще в детстве Сережа приставал к матери, Анне Михайловне, с расспросами:

— Мам, а куда все буржуи подевались? Где теперь живут?

— А поразбежались. Много, слышь, в Китай ушло. В Харбине живут.

— Харбин… Это далеко?

— Далеконько, сынок. Не скоро дойдешь.

— Они не вернутся, мам?

— Где уж теперь вернуться! Да и кто пустит…

И вот — Харбин.

Чужой, притихший, выжидающий город. Пусто на мощенных булыжником улицах. Ветер шуршит оторванным краем афиши на толстой тумбе. Прогрохочет патрульная танкетка. С треском промчится на мотоцикле связной. Людей мало. Если кто и появится, то это, главным образом, рабочие. Они с любопытством оглядывают патрульных, дружно, в ногу шагающих по тротуару. Больше всего привлекают внимание красные повязки на рукавах. На них смотрят долго, неотрывно. Кое-кто, обернувшись, долго провожает глазами советских солдат.

— Все больше рабочий класс встречаем. Из хозяев-то еще никто не попадался, — замечает один из патрульных, черноглазый и худенький Музыченко.

— Что, живого капиталиста посмотреть захотелось? — усмехается Плакотин, высокий, громадной физической силы сибиряк.

Старший по караулу лейтенант Сергей Дунаев ничего не сказал, но и он не без любопытства осматривал незнакомый город. Город как город. И все-таки здесь было не так, как там, на родной земле. Харбинские особняки построены с разными причудливыми балконами, мезонинами, верандами, украшены лепкой и резьбой. Окна то прямоугольные, то высокие стрельчатые, то венецианские — огромнейшей ширины. И вывески. Фасады домов облеплены ими, на разных языках — китайские, японские, немецкие и английские. Совсем непривычно выглядят русские: «Мануфактура. Раздольский и компания», «Галантерея. Ситников с сыновьями», «Все для электричества. Акционерное общество русских промышленников. Основано в 1920 году».

— От так-так! — смеется Музыченко. — Как раз в этом роци я и родився!

— Направо посмотрите-ка! — негромко говорит Дунаев и глазами показывает на один из балконов.

На балконе человек. Расстегнутый китель, круглое лицо. Белые, как снег, обвислые усы и бакенбарды. Большие, как метелки, и тоже белые, они распушились по его розовым щекам. Ветерок шевелит и мнет их, но бакенбарды упрямо топорщатся в разные стороны.

Грузный старик в упор смотрит на патрульных. Разглядывает он их уже давно. Лицо выражает и враждебное внимание, и презрение, и скрытый страх перед тем неизвестным и новым, что принес с собой приход советских войск в Харбин.

Особенно внимательно старик рассматривал сверкающие на плечах Дунаева офицерские погоны: по-видимому, еще не знал, что в Советской Армии установлены такие знаки различия. Поежился, круто повернулся и ушел с балкона. В просвете перил мелькнули широкие синие галифе с красными лампасами и стоптанные домашние туфли на босых ногах. Стеклянные двери захлопнулись и тотчас же сомкнулись белые портьеры.

— Ну и бакенбарды вырастил! Чудо! — заметил Музыченко.

— Должно быть, из царских генералов. Лампасы-то видели, товарищ лейтенант? — сказал Плакотин.

— Видел. Харбин — город белогвардейский. Тут их дополна.

Патрульные миновали малолюдную деловую часть города и по деревянному мосту вышли в район Фуцзядянь. Большинство населения здесь составляли китайцы. Улицы узкие, дома низкие, мазанные глиной. Лавчонок и всякого рода мастерских едва ли не больше, чем в центре города, — чуть ли не в каждом домишке. Жилые помещения — в глубине дворов. Взрослые и ребятишки то и дело шмыгают в ворота и калитки.

В Фуцзядяне людно. Синие китайские куртки из дешевой ткани, изредка мелькают и цветные халаты. Со всех сторон несутся вопли разносчиков и мастеровых. Вопли кажутся одинаковыми, и только по названиям товаров или инструмента можно различить, кто кричит: паяльщик или галантерейщик, молочник или уличный цирюльник.