Павел Фокин - Цветаева без глянца

Ужасает меня (восхищает) непримиримость Вашей любви. Ни кольца, ни книги, никакой памяти, мне это даже сегодня было больно.

В таком отказе — царственность, сознание права на всё, из моего мне же даришь.

Вот за это — и за ту скамейку в саду — и за молчание на улице — и за какой-то взгляд без улыбки.

Спала сегодня в Вашем халате. Я не надевала его с тех пор, но сегодня мне было так одиноко и отчаянно, что надела его, как частицу Вас. <���…>

Подумали ли Вы о том, что Вы делаете, уча менявеликой земной любви? Ну, а если — да, и еслиВы — ?

«Любовь — костер, в которую бросают сокровища», так учил меня первый человек, которого я любила — любовью почти-детской, но давшей мне уже всю горечь любви недетской — человек высокой жизни, поздний эллин, бродивший между Орфеем и Гераклитом.

Сегодня я (13 лет спустя) об этом вспомнила. Не этому ли учите меня — Вы?

Но откуда Вы это знаете, не лучшей жизнью меня — живший? И почему — у Вас столько укоров ко мне, а у меня — ни одного?

Может быть женщина, действительно не в праве нести другому постоялый двор, вместо души?

Теперь, отрешившись на секунду, что я женщина — вот Вам обычная мужская жизнь: верх (друзья) — и низ (пристрастья), с той разницей, что я в этот bas-fonds [76] Буквально: мели (фр.), здесь: дол. вносила весь свой верх, пристрастья себе вменяла в страсти, отсюда — трагедия.

Если бы я, как Вы, умела только играть и не шла в эту игру всей собой, я была бы и чище и счастливее. Моя душа мне всегда мешала, есть икона: «Спас-недреманное око», так вот: недреманное око высшей совести — перед собой.

А еще, Радзевич, неудачные встречи: слабые люди. Я всегда хотела любить, всегда исступленно мечтала слушаться, ввериться, быть вне своей воли (своеволия), быть в надежных и нежных руках. Слабо держали — оттого уходила. Не любили — любовались: оттого уходила.

Как поэту — мне не нужен никто, (над поэтом — гений, и это не сказка!) как женщине, т. е. существу смутному, мне нужна воля, воля другого ко мне — лучшей.

Вы — не «импрессионист», хотя Вас многие считают таким, не существо минуты, Вы, если будет? долго любить меня, со мной совладаете.

«Tout comprendre, c’est tout pardonner» [77] «Всё понять — значит всё простить» (фр.). — да, я слишком много в жизни понимала.

Тот мой «промах» (прощеная измена).

<���…> Всё это я рассказываю Вам, чтобы Вы видели, что я и на самом дне колодца оставалась — собой. И чтобы Вы еще, мой дорогой друг, знали, что:

За каждое чужое веселье я платила сторицей. Своего у меня не было. <���…>

Радзевич, когда у меня будут деньги, я Вам подарю тетрадочку — чудную! — с моими стихами, которых нет в книгах.

(Сейчас бьет огромный дождь, которому я радуюсь: всё утро томилась, что хорошая погода, а мы с Вами не в Карловом Тыну!)

— Или и от тетрадки откажетесь?

Вот стих, который я Вам туда перепишу:

<���…> Встретившись с Вами я встретилась с никогда не бывшим в моей жизни: любовью-силой, любовью-высью, любовью-радостью. Ваше дело довершить, или, устрашившись тяжести — бросить. Но и тогда скажу, что это в моей жизни было, что чудо — есть, и благословляю Вас на все Ваши грядущие дни.

М.

<���…> И — спасибо за всё [14; 81–89, 95]-

Марина Ивановна Цветаева. Из письма К. Б. Родзевичу. 20 ноября 1923 г.:

Мой родной,

Я не знаю, когда Вы получите мое письмо, — хорошо бы завтра утром! Никаких спешных дел нет, мне просто хочется, чтобы день Ваш начался мною (как все мои — Вами!) Как я давно Вас не видела, и как я всех видела, кроме Вас, и как мне никого не нужно!

Я твердо решила одну вещь: Ваше устройство в городе. Я НЕ МОГУ больше с Вами по кафэ! От одной мысли о неизбежном столике между нами — тоска. Это не по человечески. Я не могу вечно быть на виду ,не могу вечно говорить, в кафэ надо улыбаться (иначе — глупо), я не могу вечно улыбаться, у меня тоска — наперед. Так: радуясь Вам, я ужасаюсь «времени и месту», это мне отравляет встречи с Вами, ухожу, расстравленная.

Не знаю, душевная ли это тонкость, или соображение бытового порядка (Бог Вас знает!) — но поездки к Вам, туда, действительно — не выход. Приезжать — это уезжать. («Как прих одить — уходить!») Да, но-в том же городе, без уводящей тропинки, без крика поездов, без всей этой трагической инсценировки разлуки! В одном городе — легче. У меня будет чувство, что где-то там, на такой-то улице, у меня какой бы то ни было, но — дом с Вами! Дом, где можно сидеть рядом, дом, где можно взять руку: подержав, притянуть к губам.

Дом, куда я всё смогу приносить: от бытовых уютных пустяков — до последних бурь своей души! Дом, где я Вам буду читать Тезея.

Пусть это будет нечасто: я очень терпелива, но сознание, что это может быть… Мой мальчик, Вы не знаете, как я Вас люблю.

В прошлый раз Вы сказали: осадок. До чего мы с Вами похожи! О как давно, давно, давно я это чувствовала! Затасканное сравнение, но: вода — и не пить! Так я смотрю на Вас через столик.

От многого можно — и должно — отказаться, но не от последнего права душ друг к другу, душ, всегда идущих через руки. Вот этого:

рука в руке — я не могу и не хочу отдать. Ваша рука — моя: длинная, нежная, всегда немножко холодная, рука, к которой так неудержимо/неутомимо тянутся — и будут тянуться! — мои губы.

И потом — я хочу лампы, тепла, круга, чуть ли не кота на коленях. (У нас будет кот?) Я хочу, чтобы на тенесколько часов, которые я буду у Вас, я была дома. Чтобы не было лихорадки: пить, платить, идти, хочу все время пить, мне надоела чашка или стакан, как только опущу глаза. (Нет, нет, моя киса, не бойся, будем и чай пить, и что хочешь пить — только не непременно: по вдохновению!)

Я хочу — немножко — быть в Вашей жизни: знать где Вы спите и где Вы пишете, и куда глядите, когда глядите в окно. И чтобы что-нибудь в Вашей комнате говорило Вам обо мне. Чтобы Вы, возвращаясь домой, возвращались ко мне, в меня.