Инна Свеченовская - Неразгаданная тайна. Смерть Александра Блока

С утра он пойдет в оружейную лавку и купит себе револьвер, спрячет его в нагрудный карман и будет искать встречи с Любовью Дмитриевной. Если же она откажет ему во взаимности, то решительно и непременно застрелится. Однако к вечеру он уже был в том особом состоянии, когда его воображению являлась Она. И ему дано только смотреть на нее и благословлять. Вот так, кружа зимним вечером на Васильевском, он снова встретил Любовь Дмитриевну. Она шла на курсы. Блок пошел за ней, не спуская глаз, но все же не решаясь подойти к Прекрасной Даме. На следующий день все повторилось. И вскоре это переросло в своеобразный ритуал. Хождение около островов и в поле за Старой деревней, у устья реки. Солнце опускалось в воду, небо становилось красным, стояли короткие светлые ночи, одно время года сменялось другим, а Блок все кружил и кружил по вечернему городу, молчаливый паж Прекрасной Дамы, пытаясь прочесть знаки земли и неба. «В том же мае я впервые попробовал внутреннюю броню – ограждать себя от Ее суровости…»

Для Блока 1902 год был очень сложным. Кажется, именно тогда он стал программировать себя на гибель. Тем более что милый, славный Кока уже показал ему путь… Но что же произошло в этом году?

Один за другим, с разрывом в три месяца, покинули этот мир дед и бабушка Блока. И сам он оказался в двух шагах от гибели. На смерть деда, буквально на следующий день, он написал стихи, которые так и называются: «На смерть деда» – и которые начинаются словами: «Мы вместе ждали смерти или сна». Дождались и опять-таки не опечалились, а отпраздновали. Старец «с веселыми глазами… смеялся нам», и «было сладко» в отлетающей душе «увидать веселье». Отпраздновали, отпраздновали, чего уж там! Даже это слово – праздновать – пробралось в последнюю строку. А следующее стихотворение, написанное через два дня, начинается бодрым призывом: «Не бойся умереть в пути».

К кому он обращается? По-видимому, не к бабушке, которая готовилась уйти вслед за мужем, – бабушка, в общем-то, завершила свой путь (ровно на середине седьмого десятка), а к тому, кто еще действительно в пути…

Так оно едва и не вышло. Предсмертная записка, во всяком случае, уже была написана. И через десять лет Блок, отвечая на анкету «Русского слова» о самоубийствах, напишет, что «десятки видимых причин, заставляющих людей уходить из жизни, ничего до конца не объясняют; за всеми этими причинами стоит одна, большинству живых не видная, не понятная и не интересная». И добавит решительно: «самоубийств было бы меньше, если бы люди научились лучше читать небесные знаки».

Сам он «небесные знаки» читал превосходно, лучше, надо полагать, чем земные, но это не помешало ему вплотную приблизиться к грозному рубежу…

Предсмертная записка Блока написана ровным крупным почерком, без единой помарки. Кому же она предназначалась? Записка, начинающаяся с классического: «В моей смерти прошу никого не винить»? Никому конкретно, но… Можно с достаточной смелостью утверждать, что Блок был уверен, что в крайнем случае… Записка попадет в руки Любови Дмитриевны. Разрыв с ней казался неизбежным. Он продолжал «фантазировать и философствовать», то есть относился к ней как к Прекрасной Даме, а она хотела, чтобы он видел в ней живого, во плоти, человека. Прекратились встречи, прервалась переписка. Именно прервалась: оба продолжали писать друг другу, но писем не отправляли. Он упорно продолжает верить «в земное воплощение Пречистой Девы, или Вечной женственности» и жаждет сближения, однако формулирует в дневнике, страницы которого являются одновременно черновиками писем к ней, «сближение оказывается недостижимым прежде всего по той простой причине, что Вы слишком против него (я, конечно, не ропщу и не дерзну роптать), а далее – потому что невозможно изобрести форму, подходящую под этот весьма, доложу Вам, сложный случай обстоятельств. Таким образом, все более теряя надежды, я и прихожу пока к решению…»

Следующая строка в дневнике – сплошные точки. Это – вместо объяснения, к какому именно решению приходит он, но и без объяснений понятно, что речь идет о самоустранении, и не только из ее жизни, но из жизни вообще, однако в этом контексте не совсем ясно, что означает подчеркнутое им слово «пока». Сомнение? Убить себя или не убить? Почти гамлетовский вопрос, решение которого Блок на время откладывает. Почему? Он уезжает в Шахматово. Ему нужно о многом подумать. Когда же он возвращается в Петербург, то в поезде встречает Михаила Сергеевича Соловьева (младшего брата философа Владимира Соловьева), который рассказывает ему, что стихи Блока произвели неизгладимое впечатление на молодого московского поэта и друга Сережи – Бориса Бугаева. Вот так… В поезде как будто между прочим открывается новая страница жизни Блока. Страница, которая до сих пор вызывает больше вопросов, чем ответов, и в которой по большому счету никто не мог и не может разобраться.

Трудно представить себе двух человек, которые были бы столь непохожи. Да что там непохожи, скорее полная противоположность друг другу. Это почти сразу бросалось в глаза каждому, кто их впервые видел. Серьезный, можно даже сказать – неподвижный Блок и весь извивающийся, пританцовывающий на одном месте – Бугаев. Когда же они начинали говорить, их несхожесть становилась еще более яркой. С губ Блока иногда, точно с трудом преодолевая невидимый барьер, срывались скупые, глухие слова, и… водопад слов, речей – Бориса. Он говорил слишком много, слишком оригинально, глубоко, подчас даже блестяще.

Но это только внешнее различие. Если же посмотреть глубже, в их человеческую непохожесть, то мы увидим примерно следующее. Блок – и это в нем чувствовали и друзья, и враги – был необыкновенно, можно даже сказать патологически правдив. Возможно, фактически он и лгал кому-то, но… Вся его внутренняя материя была ужасающе правдивой, и как сказала Зинаида Гиппиус: «от него несло правдой». И далее она предполагает, что его косноязычие, тяжелословие, происходило отчасти из-за этой природной правдивости. «Блока, я думаю, – пишет 3. Гиппиус, – никогда не покидало сознание или ощущение – очень призрачное для собеседника, – что они ничего не понимают. Смотрит, видит, – и во всем для него, и в нем для всего – недосказанность, неконченность».

Борис же в противоположность Блоку был исключительно неправдив. Но не банально, а по сути. Более того, его неправдивость не мешала ему быть очень искренним человеком. Парадокс этот объяснялся довольно просто. Борис Бугаев всегда верил в то, что он говорил именно в эту данную, конкретную минуту. И потому был искренним.

Блок был верен по своей сути. А уж если нет… То не скрывал этого. И уж если срывался, то летел вниз, в самые что ни есть тартарары с таким грохотом, что мало не казалось никому. Борис – весь легкий, точно пух собственных волос в юности, легко перескакивал многие вещи и танцуючи обходил тоже немало… Однако Борис был сам по себе воплощенной неверностью.