Алексей Суворин - Дневник А.С. Суворина

Опускаясь от Л. Н. Толстого и Н. Г. Чернышевского до министров Николая II, обвеянный впоследствии ладаном «иерархов», которые со смаком вдыхали чад и копоть сжигаемых в погромах еврейских местечек, воспитав плеяду «нововременцев», до сих пор изливающих в столице последнего «славянского» царя» в Белграде, зоологическую тоску по изжитой мертвечине царизма, А. С. Суворин, подобно блуднице, стыдящейся своего блуда, жадно хватался за перо, чтобы с тоской и злобой записывать по ночам всю доступную ему правду о ничтожестве окружавшей его общественной среды. Ибо не одни бюрократы лебезили перед влиятельнейшим журналистом Сувориным. Заискивали перед ним и писатели, и художники, и актеры, и общественные деятели, не только в период суворинского либерализма, но также во время нововременского «чего изволите». И Суворин, как бы нарочито, выкапывает все отвратительное обо всех, мало-мальски известных фигурах, будь то царь или писатель-обличитель.

«Всем сестрам по серьгам»…

Очень наблюдательный, много знавший, бывший в знакомстве и переписке с выдающимися писателями Запада, А. С. Суворин преклонялся только перед немногими избранными. Благоговейные записи мы находим в его «Дневнике» лишь о Толстом, Достоевском и Чехове. Зато такие «памятники» поставлены Сувориным при жизни многим литературным и политическим знаменитостям, что те в гробу перевернулись бы от приводимых им не характеристик — нет, — фактов, и фактов, кажется, бесспорных.

«Дневник А. С. Суворина» писан отдельными отрывками, записи часто не более двух-трех строк, каждый день зафиксировано все, останавливавшее его внимание в данный момент, часто без всяких собственных заключении. Писано не для печати. Суворинский «Дневник», даже после его смерти, не допущен был бы к опубликованию, если бы в России не произошло рабочей Революции, убравшей со сцены старых деятелей. Суворин это понимал и так и говорит в некоторых местах о своих записях. Больше того, к концу жизни он сам недоумевает, зачем он записывает, так как никому это-де не будет интересно, никто этого не захочет печатать. «А если писать для истории — замечает Суворин — то надобно, писать иначе». И вот, именно, потому, что записанное А. С. Сувориным запечатлевалось на бумагу не для истории, передавалось без «замазывания щелей», без сглаживания острых углов, без оглядки назад и без боязни кого-то обидеть, кого-то задеть, кому-то сделать неприятное, кого-то развенчать, кому-то испортить ореол, его окружающий; именно потому, что нанизаны факты, иронией освещенные, показаны скрытые от нас стороны медалей, фактами дополнены многие характеристики, — именно по этой причине собранный здесь материал ценен и уж во всяком случае значительно более ценен, чем те записки, которые пишутся на склоне жизни, в большинстве случаев, для самооправдания или для наведения будущего историка на ложный след. «Дневник» Суворина — это разговор с самим собой наедине, как бы каждодневная покаянная. После греховного дня официальной публицистики Суворин испытывает влечение к неофициальной публицистике, чувствует потребность писать правду. И в «Дневнике» оказалась правдивая публицистика. Конечно, для того времени, в котором жил Суворин, и для того круга званий, хотя и значительного, которым Суворин располагал, правда его довольно наивная, но все же она правда. Суворин в своих взглядах не мог пойти дальше той либеральной жижицы, при помощи которой в 1917 году «думцы» пытались обуздать революцию. Но Суворин был достаточно умен, чтобы в 1905–1907 годах говорить достаточно много колкой правды защитникам Гос. Думы и т. д. «ценностей».

Либеральная печать ожесточенно полемизировала с Сувориным. Устраивала ему студенческие демонстрации за постановку в его театре юдофобских пьес и за статьи его против студенческих беспорядков, доводила Суворина до приступов малодушия, когда он совершенно терял самообладание, но в то же время сами либералы были достаточно трусливы, чтобы осудить Суворина. Не скрещивала с Сувориным свой меч одна только подлинно-революционная печать, для которой Суворин был врагом гораздо меньшим чем для либерального круга, потому что любому марксистски проникновенному революционеру был вполне очевиден неизбежно предстоявший в близком будущем полнейший крах самодержавия, и всякая поддержка его Сувориным была беспомощна. Сам же Суворин имел весьма слабое представление о революционном действе и революционном темпе. Деятельность его, как беллетриста а журналиста, протекла на протяжении времени от 60-тых до 900-тых годов, и в памяти его сохранились представления о революционном движении, как о метании бомб, о террористических актах, взрывах дворцов, провокациях и т. п. устарелостях, ставших достоянием историко-революционного музея. Революция же позднейшая, поры 1905–06 г.г., воплощалась у Суворина в Хрусталевых-Носарей, Алексинских, Бурцевых и. т. п. беспринципных, лишенных прочной революционной почвы, суетливых истериков, всегда носившихся с планами психической развинченности. И поэтому Суворин, с точки зрения, «анти-нигилиста», смотрел на такую «революцию» свысока, третируя ее, как «преступную толпу, живущую-де убийствами и поджигательством». Настоящих познаний в области подлинной революционности, скажем, в теории марксизма, Суворин совсем, не имел. Его мысли в «Дневнике», записанные во время пребывания в Германии о германской социал-демократии, свидетельствуют о полнейшем его невежестве в понимании марксистской теории и практики.

Однако же, Суворин в данном случае не выступает врагом с.-д., а наоборот признает, что социализм создаст подлинное благо народов. То же, что он видел в России, страшило его, он с испугом шарахался в сторону от революции, ибо видел в революции одно только разрушение. Но главное, конечно, не это, а другое: Суворин вполне освоился с богатством и «положением», и лишиться комфорта, книжных магазинов, типографий, имения и процентных бумаг он, как и всякий буржуа, боялся. Период, когда цензура сжигала его «Всяких» и когда он сотрудничал во «Времени» Ф. М. Достоевского, было порядком забыто Сувориным, и вернуться к этому периоду, чтобы «умереть на чердаке», ему не хотелось… Отсюда и страх, и ужас перед революцией. Отсюда и вялость, и бледность суворинской политической публицистики, хотя Суворин и обладал очень острым пером.

Еще в 1893 году, почти за 20 лет до своей смерти, сильный влиянием и успехом, как публицист и драматург, А. С. Суворин сознавал, что он конченный человек и делает такую запись о самом себе:

…«Скука и тоска. Тоска человека, выброшенного, куцого какого-то, переставшего жить. На рубеже прозябания, бездействия мозга и мысли, когда будут говорить только инстинкты».

Читать дальше