Александр Варди - Подконвойный мир

Неожиданно электростанция отключила напряжение. На подстанции стало необычно тихо: прекратился рёв трансформатора, остановились механизмы, потухли трещавшие электрические дуги печи. Гребешковы в пылу ссоры не обратили на это внимания, поэтому дежуривший на подстанции Пивоваров стал невольным слушателем супружеской перебранки Гребешковых.

— А ты-то сам — кобель триперный. Ты ведь ни одной помойной ямы не пропустил. Жалеешь, что в шахту к кобылам не попал… Без тебя там зыки кобыл оформляют.

Гребешков огрызался по-блатному. Каждое слово обычного лексикона перемежалось с каскадом наиподлейшей ругани и непередаваемых оскорблений.

— Кабы девушкой была спервоначалу, то и я б человеком был, а ты-то с чем в ЗАГС пришла?! Ни дна — ни покрышки. Гуляй, как по сараю воробей.

Гребешкова густо, истерически, заливисто расхохоталась.

— Припомнил ты мне, паскудник, — выговаривала Гребешкова, — тут недавно профессор Коровин рассказывал, как они в Горьковской пересылке тайный опрос в камере организовали: у кого жена неиспорченной в брак пришла. Сидело их сто пятьдесят девять человек в большом этапном полуподвале. Все городские, учёные — сливки.

Стал там один шарамыга хвастаться победами над школьницами. Ну, другой интеллигент вскипел. Поругались, а после решили статистику в камере провести. Лист оберточной бумаги был, кусок грифеля нашелся. Дождались темноты. Лист обошел всех. Сидели друг к другу спиной. Знаешь, какой результат? На сто пятьдесят жен нашлось семнадцать честных. Ясно? Так что не талдычь. Трипера твои не оправдаешь. Сейчас честных не только не венчают, но и не крестят.

Чувствовалось, что Гребешков выдохся. Он выкрикивал повторяющиеся каторжные загибы и угрожал.

Теперь Гребешкова перешла в наступление. Высокомерно, голосом напоённым презрением и превосходством, она чеканила:

— Быдло! После него с тобой всё равно, что скотоложество. Ты ж зверюга пьяная, безжалостная, вонючая, а он — мечта чистая, душистая. Может скажешь, Митрофан, без толку треплю? — грозно вопрошала Гребешкова, — иль не ела я тебя?

Очередной залп ругани опять перемешался с угрозами:

— Брошу, сука! Со свету сживу, в лагерь закатаю! — рычал Гребешков. — Я с контрой воюю, а ты п… мух лавишь! Забыла, как карточки воровала? А я напомню. Забыла, как киевской пропиской с братишкой торговала? А я — припомню. А когда продавщицей работала, кто воровал?

— А кто меня на это наталкивал? — перебила задыхающаяся Гребешкова. — Кто требовал денег и денег, когда поллитра «московской» пятьсот рублей стоила? Кто сивуху сейчас гонит, поддельные наряды пишет, взятки вымогает, людей подсиживает? Кто Ульянова посадил? Я? Кто жену его трипером заразил? Я? Кто на Кузнецова облыжно дело накропал? Да и только ли на него? Кто секретаршу Еву изнасиловал? Думаешь, всегда харя с бородавками — НКПС — выручит тебя? Сколько девочек растлил? Сколько заразил? Сколько горя принёс людям?! Морда, паскуда, прыщ! Но… Но! Я тебя так двину!.. Забыл, гниль, кто из нас сильнее?!

Зажегся свет. Зарычал, завыл, заревел трансформатор. Ожила подстанция. Загрохотала печь. Перебранка погасла, утонула в шуме.

Пивоваров был поглощен сложностью отношений с Высоцкой. Он понимал, что она непрерывно пытается утихомирить его пыл и нетерпение. В письмах ее — ясных, откровенных и поучительных чувствовалась заботливость, доверчивое обнажение душевного опыта. Пивоваров угадывал в них и любовь.

«Я много думала, вчитывалась в жаркие твои письма — читал Пивоваров. — Я запоминала их наизусть, прежде чем поднести к пламени спиртовки.

Но я не пара тебе. Ты не знаешь, например, моего былого. Никто о нем здесь не знает, а я помню и скрыть от тебя не хочу.

Давно это было. В Сыня-Нырте. На лесзаге. Проиграли меня там воры в карты. Проигравший купил меня у охранника за ворованное зимнее пальто. Так попала я под «трамвай». Это блатной термин, означающий групповое изнасилование скопом.

Сколько их было — не знаю. Грязные, мерзкие, клыкастые хари. Заволокли в сушилку. Скрутили руки. Я при муже стеснялась раздеваться, а тут… Бесчувственную, бросили меня в женскую зону. Очнулась в стационаре — окровавленная, в синяках, опухшая, раздавленная. Пыталась повеситься. Старый врач уговорил, успокоил.

С жизнью я примирилась, но враждебность к мужчинам осталась.

Ты первый, к кому я не испытываю недоверия, страха, может быть потому, что не нахальный ты, не агрессивный. Как молодость моя, ты чистый, доверчивый, добрый, милый…».

«Держись, друг! Больше спокойствия, выдержки, хладнокровия, джентльменской невыразительности лица. Слово — железо, молчание — золото. Учись, совершенствуйся, милый!»

2

Как ни пытался Пивоваров спрятать сияние глаз и скованную мимолётную полуулыбку, находились мрачные, издерганные, впечатлительные люди с блестящими глазами провидцев-шизофреников, которые хоть и не знали причин радости Пивоварова, но загорались враждебностью к нему, злобной завистью, чувствуя, что он счастлив в аду.

Один из таких субъектов, Петр Речиц, высокий худой человек, чудом одолевший дистрофию, вглядывающийся во всё тревожным и злобным взглядом блестящих блекло-голубых глаз, подошел к Пивоварову во время сбора к построению и, ни с того, ни с сего, гримасничая в пароксизме ненависти, выпалил:

— Что зубы, подлюка, скалишь?! Рашпиль тебе в рот! Рад, что всех обхимичил?! Хорошо живешь?! У нас, вон, жизнь отлетает клочьями, а ты хлебало кривишь, улыбишься? У….! Падла!

Так учили еще глубже уходить в себя, еще тщательнее прятать каждую мысль, каждую эмоцию, каждое намерение.

Вечером «бомбили» сахар. Пивоваров получил свою месячную норму, отсыпал десятину ворам — налог — и отправился в барак. В темноте его кто-то окликнул. Пивоваров узнал в долговязой запахнутой в бушлат фигуре Речица. Внутренне насторожился, ожидая неприятностей.

Рtчиц подходил не торопясь, волоча ноги, понурив голову.

— Кореш, не сердись на меня, — промолвил он хриплым, еле внятным голосом.

Пивоваров даже вздрогнул от неожиданности, так непохож был этот усталый смиренный тон на обычный возбужденный клёкотный нервный крик Речица.

— Жизнь наша изломана, и сами мы издерганные, — продолжал Речиц. — В каждом — демон и святой сидит. Сегодня огрызнулся я на тебя, а потом — пожалел. Молод ты и идешь к людям с хлебом, а в тебя бьют камнем. Не на того взъелся я, на кого надо. Ты ж знаешь, милок, что у нас на уме. Тысячи дней и ночей мечемся с безумной дрожью в душе: отомстить всем этим сытым, довольным, доносителям и терзателям, обманщикам и подгонялам — жечь их живьём и варить в котлах, резать на шашлык и рубить на гривенники.