Любовь Бершадская - Растоптанные жизни

Много разных слухов ходило по этому поводу, но всё сводилось к одному: ему не под силу было продолжать жить в советской системе. Всё, что его окружало, ему было невмоготу — и он не выдержал.

Сначала в Советском Союзе не слышно было о Яхонтове ни слова, никто даже не знал, где он похоронен, а в 1947 году, во время моего заточения в Сибири, в лагере, я вдруг услышала по радио: «Граф Нулин» в исполнении Яхонтова.

Я едва удержалась на ногах.

Сейчас его пластинки ценятся как редчайшие шедевры искусства, он посмертно реабилитирован и преподносят его как великого советского артиста. В этом столько же правды, сколько и во всём остальном в Советском Союзе.

Яхонтов был настоящий русский человек, он весь растворился в искусстве, и ничего советского к этому человеку не привилось — это знают все, кто был с ним знаком. И именно из-за этого его и «затравили». Ему не могли простить, что он отказался вступить в члены партии, когда ему эта предложили.

В феврале 1945 года его впервые за всю его актёрскую жизнь не пригласили на радио в Пушкинские дни. Когда он спросил почему, ведь у него готова была программа, кто-то из сочувствующих ему сказал, что это потому, что он отказался стать коммунистом.

Я помню его слова: «Ведь не могу же я быть коммунистом, если я не чувствую себя таковым».

Таким цельным, открытым, даже немного наивным в быту остался В. Н. Яхонтов в моей памяти, и я в ней свято берегу каждый час наших занятий в его небольшой комнатке, в общей квартире, в Климентовском переулке, в Москве, на седьмом этаже, откуда он и выбросился в июне 1945 года.

В 1942 году, в голодный военный год, когда страна была в опасности, когда Москва была затемнённая, без единого фонарика, когда хлеб и другие продукты выдавались по карточкам и каждый день по радио объявляли о сдаче немцам ещё одного города — я жила с детьми на даче под Москвой в довольно большой семье моего мужа.

Театры эвакуировались. У меня только что родился третий сын, и я не могла уехать. На душе было пусто, тревожно, со страхом мы прислушивались к звукам самолётов, вою сирен, предупреждавших о приближении немецких самолётов.

В столице было объявлено осадное положение и после двенадцати часов ночи нельзя было появляться на улице, рабочие жили на заводах, неделями не выходя, работали до тех пор, пока с ног не валились. Каждый день то тут, то там было слышно, что погиб муж, сын, брат, отец…

На московских улицах появились первые инвалиды войны: с костылями, без рук, без ног, без глаз… Многие из них озверелые, пьяные врывались в магазины, в автобусы, в трамваи, сквернословили и нагоняли безумный страх на людей.

Жутко было видеть дома, куда прямым попаданием обрушивались немецкие бомбы, разбомблённые улицы (которые, впрочем, очень быстро восстанавливались).

По всей территории Кремля было разостлано огромное полотно, на котором для дезориентировки немецких самолётов изображался лес, а на Ленинградском шоссе было расстелено полотно, изображавшее Кремль.

Тогда самая глубокая станция метро была станция «Кировская». Сталин, вернувшись в 1942 году из эвакуации, из Куйбышева, расположился со своей свитой в этом метро, и оттуда для него была устроена подземная дорога в Кремль.

Вместе с правительством в 1942 году из эвакуации вернулся в Москву и дипломатический корпус.

В Москве появилось небывалое до тех пор количество иностранцев. Несмотря на окружающую обстановку, на ужасы войны, жизнь шла своим чередом: завязывались знакомства, и были незабываемые встречи, и была любовь, — люди пользовались малейшими возможностями, чтобы как-то украсить свою серую, мрачную жизнь.

Неожиданно я получила приглашение на свадьбу моей подруги, киноактрисы Аллы Караваевой, которая выходила замуж за английского капитана Мориса Чэпмана.

Мы с мужем приехали в гостиницу «Савой», где они жили, и там собралось человек шестьдесят самых разных национальностей. Капитан Чэпман дружил с очень многими офицерами всех иностранных миссий, которые тогда находились в Москве.

В этом обществе мы познакомились с начальником штаба американской военной миссии, подполковником Маккэйбом. Ему понравилась моя разговорная английская речь, и он мне предложил на очень хороших условиях пойти к ним работать на должность переводчика. В этот тяжёлый военный год такое предложение было для меня счастьем, и я охотно приняла его.

На следующий день я пришла в здание американского посольства (которое тогда находилось на Моховой), где мне устроили небольшой письменный экзамен и тут же зачислили на работу.

Отдел, в котором я работала, находился не в посольстве, а в резиденции американского посла г-на А. Гарримана, в Спасопесковском переулке, на Арбате.

Моим непосредственным начальником был полковник Джеймс Крокетт, внук знаменитого Дэвиса Крокетта — охотника на медведей, о котором до сих пор пишут книги для детей.

Джеймс Крокетт, уроженец штата Теннесси, был очень энергичный, подвижной человек лет пятидесяти. Он относился ко мне с большой симпатией и создавал прекрасные условия для работы.

Кроме преподавания русского языка для всех сотрудников, и работы переводчика, я брала переводы из других английских организаций, дружила с американцами, большими жизнерадостными «детьми», и каждый день мой приход на работу и уход с неё был подобен переходу границы: совсем иной мир, иные люди, иная речь и нравы.

Входя в здание посольства, я чувствовала, что «сбрасываю с плеч» чувство страха слежки за мной, я свободно говорила о чём хотела, не оглядываясь, охотно посещала все приёмы, пикники, которые устраивали американцы. По воскресеньям группа православных американцев посещала Елоховский собор, и я сопровождала их. Богослужение они слушали смиренно, иногда становились на колени и усердно молились. В эти моменты было очень трогательно на них смотреть. А потом, на пикниках, они играли, бегали, прыгали — резвились, как дети.

Американцы как-то сразу мне пришлись по сердцу. Они много мне рассказывали о своей стране, о своих родных, некоторые из них знакомились в Москве с русскими девушками (иногда не с самыми нравственными!), влюблялись в них, устраивали пышные свадьбы в том же Елоховском соборе.

Почти все они любили мне рассказывать о своих увлечениях и осаждали меня всевозможными вопросами, обращались за разными советами. Между прочим, в мою «обязанность» входило приносить им гривенники для их девушек, у которых не было телефонов, и они должны были звонить своим американским друзьям из телефонов-автоматов.

Иногда я приносила им целые мешочки гривенников, наменянных в разных магазинах. За это они дарили мне цветы и разные смешные игрушки.