Наталия Колесова - Петр Фоменко. Энергия заблуждения

Я словно слышу эти скороговоркой, без пафоса и надрыва произносимые последние строчки – как заклинание, как заговор.

Гениальный художник, мастер, чье имя по праву стоит в ряду великих. Режиссер, создавший свой мир, свой уникальный театр – такой живой и настоящий. Манящий, лучший театр на Земле. Его эфемерное искусство соткано из фантазий, музыки, страстей, знаний о самом важном. Этот парадоксальный венец театрального творения мы любим больше всего на свете. Оно ускользает, его надо хранить и питать. В память о его создателе.

Но ведь кроме Гения мы знали человека. Человека. Со светлыми глазами под насупленными бровями, которые могли поразить холодной молнией или утопить в безмерном восхищении. С низким глуховатым смехом, с голосом, который обретал силу и крепость, когда Петр Наумович читал, показывал, пел или ругался. О каждом из этих действий можно написать отдельный рассказ. Благодаря ему я знаю так много других, новых стихов, песен, сочинений. И даже хорошо известное ранее при соприкосновении с Петром Наумовичем приобрело какую-то новую ценность. Как он любил Маяковского, находя в нем нежность и беззащитность мужчины: «…И молниями телеграмм мне незачем тебя будить и беспокоить». «Разговор двух кораблей на рейде» – «Красной Абхазии» и «Советского Дагестана» или отчаянный плач об упавшей лошади… Как Петр Наумович знал и читал Тютчева (по легенде внучатая племянница поэта Анна Дмитриевна Тютчева была в школе его учительницей литературы), его горькие стихи о поздней любви. Как он ценил Блока и в последнее время особенно часто добавлял, почти в каждом разговоре из поэмы «Возмездие»: «А мир – прекрасен, как всегда». Конечно, главная и безусловная любовь Петра Наумовича – Пушкин. Не раз мы становились свидетелями, как с любого места разыгрывалась им «Пиковая дама». А уж стихи пушкинские лились вдохновенным нескончаемым потоком. И всем своим ученикам, всем «старикам» и молодым актерам «Мастерской» привил он этот микроб истинного понимания поэзии, это безупречное чувство стиха, его музыки и ритма.

Именно благодаря Петру Наумовичу вошел в мою жизнь поэт Борис Рыжий, а у поколения стажеров родился удивительный спектакль «Рыжий» с его точно уловленным Фоменко лейтмотивом: «Как хорошо мы плохо жили». И если бы не он, не прикипеть бы мне к этим стихам: «В России расстаются навсегда», «Больше черного горя, поэт» или превращенного Сергеем Никитиным в танго «На окошке на фоне заката». Кстати, мне всегда казалось, что в финале герой стихотворения не вернулся к N не потому, что разлюбил ее, а потому, что умер:

Петр Наумович не терпел высокого тона. Но я пишу, как есть, – с нежностью, с болью. Ведь он сам позволял себе и романтизм, и сентиментальность. Иначе откуда взяться его спектаклям – такой пушкинской поэзии в прозе, такой моцартовской музыкальности? Такой «Деревне», «Войне и миру», «Семейному счастию»? Такому отношению к жизни? Откуда?

Он очень болел за свой театр. Неустанно искал материал актерам, понимал, что каждый ждет от него «звездной» роли. Думал о «Даме с камелиями» с Ксенией Кутеповой, все время искал пьесу для Галины Тюниной… Почти год незадолго до ухода работал над «Борисом Годуновым». Боже мой, никто больше так тексты не разбирает! Это высший режиссерский класс – нюансы, глубина, подробности, исторические ссылки, народные заговоры, песни, заклинания…

И в музыкальных партитурах его спектаклей виртуозно «пригнаны» друг к другу классики, Варя Панина, народная песня, шансон, стук колес поезда, громовые раскаты. Петр Наумович знал музыку, как никто. Чувствовал, понимал. Он открыл мне джаз, который играли великий классик Иегуди Менухин и выдающийся джазовый скрипач Стефано Граппелли. Их кассету, где танго «Ревность» соседствует с «Чаконой» Баха, я часто слушаю в машине…

Уж если кому было браться за постановку опер – так ему в первую очередь. Но все предложения им отклонялись… Даже в годы дружбы с Евгением Колобовым, память о котором Петр Наумович всегда хранил, и большой портрет Жени висел у него в «библиотеке». (Когда-то бездомный в те годы театр Фоменко нашел приют на Таганке в ДК «Зенит», где обитала «Новая Опера» Колобова. Там в промежутках между многомесячными зарубежными гастролями шли их спектакли.) Конечно, можно только мечтать и воображать, как он поставил бы «Бориса Годунова» или «Травиату». Но «жизнь полна упущенных возможностей», как писал Ромен Гари…

Вместо опер Петр Наумович сделал свою любимую музыкальную «Сказку Арденнского леса» с песнями Юлия Кима, подарив стажерам во время репетиций главные, сокровенные знания о профессии. И вновь (в третий раз за свой режиссерский путь) вывел на сцену Жака-Меланхолика, которого сыграл преданный Кирилл Пирогов, будущий Максудов в последней постановке Фоменко – булгаковском «Театральном романе».

…Сказать, что Петр Наумович любил петь, – значит выразиться очень скромно. Кажется, многое записали. И еще больше осталось в легендах. Как он по просьбе Елены Камбуровой исполнил песню «Подари на прощанье мне билет На поезд куда-нибудь…». Романсы в его исполнении неповторимы – «Снился мне сад», «Шумела ночь». А рядом – «Одесский порт», «По тундре», «Девочка-москвичка», «Рафалик»…

Вот песня Анчарова «Нет причин для тоски на свете», ее он спел в юбилейной программе, посвященной Татьяне и Сергею Никитиным. Песня малоизвестная, мужественная:

Казалось, про себя поет. Так же, как и в другой анчаровской песне «Балалаечку свою я со шкапа достаю, На Канатчиковой даче тихо песенку пою…». Находил в этой приблатненно-дворовой манере что-то суровое, настоящее. И «присваивал». Но ведь и «О бедном гусаре замолвите слово» тоже было – про себя, особенно угрожающе-бандитское «Я в доме у вас не нарушу покоя» (когда в раскатистом «р» – «не нар-р-рушу» слышалось что-то разбойничье). И его обожаемый Вертинский – со всей театральностью, с его пародийной аффектацией и интонацией, которую Петр Наумович имитировал виртуозно. Был со студенческих лет его «фанатом», «пропадал» – до того восхищался. Рассказывал про фиолетовый фрак Вертинского, про его жест, с которым тот уходил за кулисы, про иронию в исполнении песни «Без женщин», откровенную жестикуляцию, сопровождающую фразу: «И как-нибудь уж там застраховать простое самолюбие мужчины».