Павел Фокин - Гончаров без глянца

Иван Александрович Гончаров. Из письма сестре А. А. Кирмаловой. Петербург, 1 (13) декабря 1858 года:

Милый друг, Александра Александровна! Виноват я, что так давно не отвечал на твое письмо, привезенное мне Виктором. Но я очень занят и вот едва удосужился сказать тебе несколько слов. <���…>

Сынок твой, слава Богу, здоров. Он, вероятно, писал тебе, что ему дали штатное место помощника секретаря и он получает теперь 350 рублей серебром жалованья. Конечно, это еще не много и он без твоей помощи не обойдется, но все же станет на квартиру, стол, чай и сахар. А через год, вероятно, будет получать рублей 500. Его любят на службе, начальник его, встречаясь со мной, всякий раз хвалит его усердие и говорит, что все его любят в Сенате и что он может научиться делу и будет полезен и себе, и службе.

Но приучить его к обществу порядочных людей мне не удалось. С знакомыми он действует по-бараньи, склонив голову вниз, как будто хочет бодаться. Если ему и удается иногда победить деревенскую застенчивость, то он придет в чужой дом, не скажет почти ни слова, вернет хвостом и уйдет. И добро бы я знакомил его с чопорными, модными домами, а то люди простые, умные и ласковые. Зовут обедать, в ложу приглашают на вечера, есть отличные молодые люди, а он на все по-бараньи отвечает. Конечно, все это делали пока для меня, а потом, познакомясь с ним покороче, стали бы делать и для него, но он предпочитает сидеть в своем гнезде, у какой-то чухонки или немки-хозяйки, с какими-то студентами. И сам похож на недозрелого студента. Я толковал ему, что карьера делается не в одной службе только, но и в обществе. Он не слушает, и я оставил его: пусть делает как сам знает, он не маленький, лишь бы не пенял на меня. Я сделал, что мог.

Иван Александрович Гончаров. Из письма сестре А. А. Музалевской. Петербург, 20 сентября (2 октября) 1861 года:

<���…> Я полагаю, что вслед за сим письмом, или неделю-другую спустя, вылезет на симбирской пристани с парохода, или же прибудет другим каким путем туда племянник наш Виктор Михайлович (Кирмалов. — Сост.), для дальнейшего следования в свои местности. О немого хочу перемолвить слова два, государыня моя. По возвращении моем сюда (из-за границы. — Сост.), застал я его бледна, изнуренна, крайне лохмата, местами, под мышцами более, в изодранном одеянии и притом без калош по грязи ходяща, так что если б он выучился мерно произносить: би, би, би, бо, бо, бо — так мог бы с большим успехом поступить в должность симбирского Андреюшки (юродивого. — Сост.), которую тот с таким по успехом исправлял в течение 30 или 40 лет. По тщательным справкам оказывается, что он любит и любим нежно, страстно и возвышенно — все более и более. Он, она, они, оне — вот все его блаженство. Он уже и жених, отец согласен, дочь согласна, и мать — тоже… А у жениха то шинель пришла в ветхость, то панталоны или сапоги — в скорбном виде… Но Виктор Михайлович, убежденный, что если не теперь, то со временем у него будет кусок хлеба, частию от имения, частию от службы, и притом сладостно любя Дашеньку, которой, по словам его, нет равной и не было в мире, хочет взять ее… Для сего он едет к своей родительнице, чтобы все это ей объяснить, потом, чтобы узнать, на какие домашние средства может он рассчитывать и когда, а также чтоб попросить ее снабдить его необходимыми деньжонками, а потом, возвратись, жениться.

Можете вы, государыня моя, себе представить, какие громы в течение двух лет бросал я на безумную главу его, какой молнией опыта, красноречия опоясывал его, какую картину жалкой бедности… изображал перед ним — но он сначала таил, молчал, потом отвечал решительно, чтобы я не трудился тратить сил, что это его судьба, больше, чем судьба, что он, она и даже я, все умрем, если дело не состоится, что он чувствует, что здоровье его гаснет и проч., и проч., что он будет работать, будет жить в крайней скудности, а все-таки женится. Я махнул рукой и объявил, наконец, что пусть он делает, что хочет… <���…> Мне жаль его: он терпит молча, в самом деле изменился ужасно, стал бледен, молчалив, пожалуй, заболеет серьезно. Желал бы помочь ему, но все, что могу — это вырезать кусок мяса и дать ему каких-нибудь рублей сто… Я не знаю, как он начнет жить на другой же день с женой. Я, говорит, уеду в деревню, жена у меня… неприхотлива, любит меня, она все снесет, а там, говорит, вступлю в дворянскую службу, в посредники что ли — уж, право, не знаю. Может быть, дадут ему место секретаря; но ведь и это 750 рублей жалованья и больше ничего, а взяток брать он, конечно, не станет. Жалко и больно это видеть: винить его, бранить — язык не ворочается, а чувствую, что помочь надо. Теперь, на беду, я сам без места и нет надежды вступить мне на службу. Не брани и ты его, а прими его поласковее. Помочь ты ему — поможешь, чем можешь. Он делает то, что большая часть делают в его лета. Это не любовь, или любовь, доходящая до болезни. Не одну тысячу увлекала она в семейную жизнь, на путь труда, лишений, забот. Он со временем расплатится за это… Зачем же нам еще казнить его?

Иван Александрович Гончаров. Из письма сестре А. А. Кирмаловой. Петербург, 19 (31) октября 1861 года:

Я получил сегодня твое письмо, милый друг Александра Александровна, недавно писал и еще одно — все о Викторе Михайловиче. Что с ним делать: я и другие приятели мои и жены их говорили ему, что надо бы ему подождать, что нужно прежде устроить свое положение, знать, на что он способен, чем прокормит себя и жену, и тогда уже женится. Но он, как ты пишешь, должно быть, и в самом деле слаб, потому что лезет, как бабочка в огонь, тает и худеет и думает все об одном — жениться. Со всеми это случалось, все умели перетерпеть, а он — нет. Конечно, это честно и не худо, да он едва ли вытерпит всю тяжелую школу нужды и лишений… Но, может быть, женится и переменится… Я с ним ссорился, по нитке разобрал ему все, что его ожидает, но розы загораживают ему все. В свои лета он еще все какой-то юноша. Будь у него средства или будь твердый мужской характер, я бы первый посоветовал ему жениться, потому что он домосед, людей дичится и бегает и, кажется, способен к семейной жизни. Но дело в том, что он непрактичен, не знает жизни и ее горьких уроков, и когда постигнет его серьезное горе, он не найдет в себе ни воли, ни мужества, ни умения извернуться… Вот чего я боюсь за него. А за женитьбу бранить его нельзя: в браке сохраняется чистота души и тела, не истаскает ни того, ни другого. <���…> Я хлопотал вчера, чтобы ему хоть поскорее дали место секретаря — вот все, чем я могу быть ему полезен.

Иван Александрович Гончаров. Из письма сестре А. А. Кирмаловой. Петербург, 22 мая (5 июня) 1862 года:

Надеюсь, ты уже примирилась с мыслью об этой женитьбе и встретишь свою невестку, как дочь. Встретить молодую женщину, почти дитя, холодно и сурово — было бы бесполезным варварством и повело бы к вражде между родными. Ты, увидя ее, как она молода, проста и как любит его, не скажешь, чтобы тут был умысел войти к вам в родню и завлекать его. Да и не из чего… из чего бы хлопотала она, как не из привязанности к нему. Отталкивать ее, делать ей грубости — было бы дикостью, которая напоминает те времена, когда еще родители приказывали жениться или запрещали по своему усмотрению, проклиная детей и проч. Но ведь ты нового времени женщина, и притом добрая мать, какою и не перестанешь никогда быть.