Павел Фокин - Гончаров без глянца

Иван Александрович Гончаров. Из письма М. М. Стасюлевичу. Киссинген, 6 (18) июня 1868 года:

Давно ли — кажется, вчера, писал я Вам, драгоценный Михайло Матвеевич — и вот опять посылаю несколько строк. Переписка с Вами только подстрекает меня работать: Вы подгоняете меня Вашей бодростью, как кнутиком подгоняют кубарь — и я не дремлю. Отправив к Вам вчера или третьего дня письмо, я разобрал, наконец, и разложил по ящикам свои тетради, листки, листочки, клочки и carnets [46] Записные книжки (фр.). — и сунул в них нос. Потом прочел последние две главы, чтобы напомнить себе, где остановился (помните, выстрел и Марк), и вдруг вижу, какие-то еще два-три листа (огромные, в виде простынь) лежат тут же, написанные моей рукой и не переписанные! Что за история, думаю я: и вдруг, что же! Прошлого года, в Мариенбаде, когда я неистово хандрил, точно убитый, напрасно стараясь приняться за труд, я успел нацарапать два-три листа огромных и потом бросил их, как никуда не годные, потому что еще не знал, как разрешится мой узел, остановивший меня. А теперь, когда вспомнил весь свой план (к которому приросло многое, что отчасти сказал Вам в вагоне и чего еще не говорил), вдруг по прочтении этих трех больших листов нашел, что листы эти для меня драгоценны, что в них Марк весь, как вылитый — и Вера тут же и что без этого дальше даже и писать нельзя. «Да как же это, думал я, так кстати приходится то, что я, сонный и вялый, нацарапал прошлого года и бросил?» Да, я не пишу роман — Вы правы: он пишется и кем-то диктуется мне. Я уже не стал читать старых тетрадей, как хотел было сначала, а бросился дальше и в то же утро, то есть вчера, написал еще два-три листика небольших, но уписистых, и вот опять, стало быть, царапаю. Что будет дальше — не знаю, а писать хочется. В голове оно стоит все готовое, до точки, до моей подписи. Дай Бог, чтоб написалось, как оно стоит, — тогда, может быть, Ваш журнал, ученый и строгий, дружески улыбнется мне, а я — когда подпишу свое имя, освобожусь немного от своих сомнений и недоверчивости.

Иван Александрович Гончаров. Из письма М. М. Стасюлевичу. Киссинген, 9 (21) июня 1868 года:

Я в жалком положении, чуть не плачу от какой-то упорной вражды судьбы ко мне и к моему труду. Я рвусь к нему, мне снятся сны теперь только из второй половины моего романа, в который положил чуть не полжизни, и между тем все мешает мне, на всяком шагу преграды, и какие иногда мелкие, ничтожные, а все же преграды! В сию минуту, например, Боже мой! Слезы ярости выступают у меня и я, вынув утром листки, сажусь за них такой бодрый, с такой охотой продолжать — и через полчаса, через час прячу их назад и убитый праздно влачу целый день и трачу даром время, пропускаю эти чудные, божественные, теплые дни, с ясным праздничным небом, чего недостает мне в Петербурге и что мне так необходимо для труда, для нормального состояния духа и для здоровья! <���…>

Нет надежды, а начал было я так бодро и живо… а теперь все должен бросить, сунуть прибавившиеся листки в синюю, известную вам бумагу, запечатать опять и спрятать на дно чемодана. Я думаю даже, что я не докончу и курса и уеду. С улицы, кроме музыки, несется стук колес, говор… Боже мой! Зачем же это? Отчего в прошлом году какая-то толпа в Мариенбаде мешала мне? Отчего над моей комнатой поселился какой-то сумасшедший и топал ногами? Что же все это значит? Кого и чем я оскорбил умышленно? Где мои враги, чего они хотят от меня, или отчего не понимают, что я такое, и зачем делают слепо злое дело?

Иван Александрович Гончаров. Из письма М. М. Стасюлевичу. Киссинген, 12 (24) июня 1868 года:

Мне совестно за свое последнее письмо, где я под гнетом скоплявшихся туч, буквально тая два дня, засыпая среди белого дня при всех на водах, бессильный справиться с изнеможением, писал вам о безнадежности кончить труд. Не забывайте, пожалуйста, что я — барометр, что в натуре моей, и физической и нравственной, есть какие-то странные, невероятные и необъяснимые особенности, крайности, противоречия, порывы, неожиданности и проч., и, следовательно, не удивляйтесь, если скажу, что на другой же день, после вечера, разрешившегося грозой, я вдруг ожил, написал половину одной и начало другой главы и бегал по аллеям, как юноша, купил даже себе мой любимый и самый благородный цветок — лилию (которая будет фигурировать и во 2-й половине моей необыкновенной истории, т. е. необыкновенно странной) и писал целое утро<���…>.

Иван Александрович Гончаров. Из письма С. А. Никитенко. Швальбах, 14 (25) июля 1868 года:

Я теперь пишу 34-й лист — и если меня не потревожат, то буду продолжать в Париже или Булони. Но я боюсь, сильно боюсь: против меня ведется неутомимая интрига и мне трудно ладить. Я могу упасть нервами и духом, и тогда какой роман возможен!

Петр Дмитриевич Боборыкин:

<���…> Мне привелось услыхать от него одну весьма ценную подробность о том, как писался «Обрыв». <���…>

Последнюю часть «Обрыва», задуманного им так давно, он писал за границей, на водах и, если хорошо помню, в Париже.

— Целыми днями писал я, — рассказывал он, — с утра до вечера, без всяких, даже маленьких, остановок, точно меня что несло. Случалось написать целый лист в день, и больше, и так быстро, что у меня делалась боль в пальцах правой руки, и я из-за нее только останавливал работу.

Иван Александрович Гончаров. Из письма М. М. Стасюлевичу. Париж, 19 (31) июля 1868 года:

Тут было дня два с тучами, грозами и т. п. Я перед дурной погодой не сплю, хандра моя усиливается, мозговые нервы раздражены и плодом этого — отвращение ко всему в жизни и к самой жизни.

Однако же дурная погода не есть исключительная причина моего сплина: он имеет некоторые основания. Прежде всего это — отсутствие всякого огня и света в жизни, и оттого мне вообще скучновато. А если и есть огонь, так это тот только, который присутствует в тетрадях, находящихся теперь у вас, если вы не потеряли их. И в этом не все я виноват, а и природа вообще, и обстоятельства, и, наконец, моя странная, едва понятная мне самому натура.

Словом, я человек конченный: говорю это чуть не со слезами — и теперь уж больше и не жалуюсь. Я во всем сам виноват, или опять-таки тоже натура, что я несчастлив. А я очень несчастлив, так что не умею себе и представить состояния хуже, в котором нахожусь. Не желал бы, чтоб оно делалось еще хуже, а кажется сделается.

Кроме натуры и погоды есть и обстоятельства. Мне некуда уйти от невзгод, нет у меня никакого «недра», т. е. близких. Те, которые предлагали быть оными, таковы, что я от них — как бы подальше.

А сам я никому не предлагал: боялся, а если бывали случаи, то обжигался. А неблизкие проделывали и проделывают еще и теперь такие «симпатии» со мной и в таком нестерпимом количестве, что хоть покупай у Devism'a (он же близко от меня) револьвер, да и пали себе в лоб. Дорог только, бестия, я приценялся. Маленький просит 60 фр., да и с такими пружинами, что когда он показал, как им владеть, и дал мне, то я и приступиться не умел. И зачем же пять или шесть стволов, когда и из одного можно пробить себе что угодно, даже мое брюхо? Он давал и одноствольный, но я на этот раз передумал и захотел жизни, поискать чего-нибудь близкого к ней — и пошел, и пошел горюном и остановился у одного окна: вижу — все аптекарские материалы, и с ними только одна книга на окне. Это показалось мне любопытно: я зашел и спросил, что за книга? Мне подали — читаю заглавие: Water closet — 1000 листов мягкой бумаги — 4 1/ 2франка. Я никогда не покупаю книг, а эту купил. Вот она, на камине.