Александр Штепенко - На дальнем бомбардировщике (Записки штурмана)

Посмотрев на координаты, я красным карандашом пишу: "не верно", и возвращаю бумажку Богданову. Я вижу, что он на своем ключе говорит что-то злое, вроде "Эх, вы, растяпы, мы здесь в облаках в холоде ориентируемся лучше, чем вы в тепле и под надёжной крышей. Если вы и дальше будете нам так помогать, то лучше мы как-нибудь одни обойдёмся, без помощников".

Вскоре он получил верные координаты с тысячью извинений.

Прошло тридцать пять минут со времени взлёта. Ни одного огонька на земле, и ни одного даже клочка чистого неба! На высоте 3500 метров мы вылезли, наконец, из облаков. Температура минус 12, но я, так же как и наши стрелки, занятый своей работой, не замечал холода. Не заметил бы я и того, что самолёт вышел из облаков, если бы не голос Пусэпа, по тону которого, можно было понять, что обстановка изменилась к лучшему.

- Что, Эндель Карлович, выкарабкались уже из облаков? - спросил я.

- Да, Александр Павлович, теперь можешь и к курсу придираться и звездами заниматься. Пойдём до линии фронта с набором высоты, а там дальше немного снизимся и будем кислород экономить. А сейчас приготовить кислородные маски всему экипажу.

Южная часть неба сверкала разрывами зенитных снарядов. Местами сквозь редкие облака пробивались снопы прожекторного света. Облака обагрялись отблесками разрывов авиабомб. Небо прямо горело.

- Это что же, немцы на Москву налетели? - спросил Пусэп. - Но почему всё это так близко? Неужели мы так отклонились к югу от маршрута, Александр Павлович?

- Всё в порядке. Идём по своему маршруту. Видно, немцев к Москве не пускают, вот они и шныряют в северной части Московской области. Следите за воздухом! Как бы нам не напороться на какого-нибудь фрица...

Внезапно сильным вихревым потоком самолёт резко качнуло в сторону.

- Стрелки, не зевать! Мосалев, давай курс кверху! Дмитриев, добавь моторам. Богданов, сообщи, что немцы летают на высоте 4500 метров, - давал команды Пусэп.

Руки делали своё привычное дело, но глаза были прикованы к той стороне, где небо сверкало к горело.

Машину ещё раз сильно тряхнуло. Мосалев, всегда отличавшийся спокойствием и хладнокровием, инстинктивно нажал правую ногу, с намерением уйти на север, подальше от опасности.

Однако удлинение маршрута в самом начале полёта в штурманские расчёты не входило. Впереди далёкий путь, и кто знает, сколько нам придётся ещё делать извилин и отклонений.

Говорю Мосалеву возможно мягче: укороти, мол, правую ногу и следи за курсом.

- Да это он так, качнуло его. вот он и сошёл с курса, - виновато ответил Мосалев, доворачивая самолёт на заданный курс.

- Почему тебя влево не отклоняет, а всё больше вправо? Вот я думаю, что у тебя правая нога длиннее левой.

- Горит, горит! - закричал кто-то из наших стрелков. - Товарищ командир, горит немецкий самолёт слева от нас, смотрите скорее, вот уже входит в облака!

Большим метеором, разбрызгивая в стороны огненные клочья, валился в облака фашистский самолёт. Облака осветились красным светом и вскоре потемнели.

- Так, есть один, - весело сказал Пусэп, - а ну смотрите, может, который ещё свалится?

Ну, теперь у наших лётчиков есть работа - пусть считают сбитые самолёты, а для меня наступило время уточнить своё место. Я оборачиваюсь к радисту, чтобы получить пеленг и координаты нашего места. Но Богданов сидит как-то непривычно прямо и обеими руками прижимает телефон к ушам. Сквозь кислородную маску не видно выражения его лица, но по напряжённой позе чувствуется, что происходит что-то серьёзное, и мешать ему сейчас нельзя. Отняв правую руку от телефона, он берёт карандаш и что-то быстро записывает на белом листе бумаги.

Ну, думаю, было бы у радиста что-нибудь для меня, то сообщил бы. Займусь пока собственной радиопеленгацией. Включаю радиополукомпас.

В эфире непонятный ералаш. На наших станциях, которые мне нужны для пеленгации, какие-то кофейные мельницы и создают такой скрежет, визг и треск, что не то что пеленговать, - понять ничего нельзя. Немцы создают помеху. Почему раньше этого не наблюдалось, а сегодня чорт знает что творится?

Ищу в другом месте. Настраиваюсь на одну, из наших восточных станций. Но что это, что это? Слышу - знакомый, такой знакомый голос, спокойная речь. Быстро переключаю свой коммутатор и кричу:

- Эндель, переключись на мой приемник, слушай доклад товарища Сталина.

Смысл речи ещё не доходил до моего сознания. Но самый звук голоса, близкий, отчётливый, из тысячи голосов отличимый, так подействовал на меня, что тревога улеглась. Опасения отпали, и все мелочи, сопутствующие нашему сложному полёту, отошли куда-то, и погода даже как-то стала лучше - в ночной тьме стало светлее, на большой высоте теплее.

Самолёт идёт спокойно, курс ровнее. Мы уже не одни среди грозных, тёмных облаков и шныряющих кругом фашистских стервятников. С нами Сталин, вот здесь, рядом, его голос предельно ясно слышен.

"Где Сталин делает доклад? Неужели в Москве?" И я смотрю в левое окно, где небо все ещё сверкает зенитными разрывами.

Доклад окончен. Не дождавшись конца аплодисментов, бурей врывавшихся в телефон, переключаю свой коммутатор и спрашиваю радиста:

- Василий Филиппович, откуда Сталин говорил?

- Из Москвы, - ответил Богданов.

В телефоны сразу заговорили те, кто не слышал Сталина, просят рассказать содержание доклада.

Взялся за это Пусэп.

- В своем докладе товарищ Сталин сказал, что немцы сейчас стали походить больше на диких зверей, чем на людей, и что история не знает случая, когда зверь победил бы человека. Так будет и на этот раз. А теперь, ребята, давайте работать. Штурман, как там у нас дела? Не сбились ещё с пути?

- Нет, Эндель Карлович. Теперь уже не собьёмся.

- А землю хоть изредка видишь?

- Земли не видно. Да это и не важно. У меня столько всяких средств для ориентировки, что и без земли обойдёмся.

- Ну, ладно, действуй. Мосалев, больше высоты не набирай. Довольно. И так высоко забрались.

Высота 6300 метров. Температура минус 30 градусов. Над нами чашей звёздное небо.

В районе Калинина изредка видны на облаках красные пятна. Жестокая борьба должна быть, если сквозь толстый слой облаков к нам доходят отражения пожаров и взрывов!

Линия фронта со всеми её опасностями пройдена. Самолёт идёт со снижением, и уже на высоте 4000 метров весь экипаж снял кислородные маски и кое-кто даже принялся за ужин. Снимаю с радиополукомпаса пеленги, принимаю от Богданова записки с пеленгами земных пеленгаторов и всё это наношу на карту, сравниваю, уточняю, исправляю и стараюсь возможно ближе к намеченной на карте линии вывести наш самолёт.

Моя кабина освещена синим светом, и только стрелки приборов, застывшие на одном месте, блестят белыми тонкими полосками. Катушка компаса равномерно колеблется, два градуса вправо, два влево - самолёт идёт под управлением автопилота.