Эмма Вильдкамп - Любовница фюрера

Обитая железными листами дверь с облупившейся местами масляной краской отворилась с противным скрипом, и в дверном проеме показалась голова медсестры в белой накрахмаленной шапочке.

– Фрау Якоб, Вас ждет доктор. Собирайтесь.

Пациентка, к которой обращены были ее слова, с трудом разлепила сонные глаза – уснуть ей удалось лишь под утро – и начала натягивать прямо на ночную рубашку казенный застиранный халат.

– Что, опять всю ночь кошмары снились? – не без злорадства поинтересовалась медсестра и исчезла в длинном темном коридоре.

Нетвердой походкой молодая женщина проследовала к кабинету врача. Она шла, стараясь не слышать истошные вопли, доносившиеся из палаты через две от нее – это кричала Паула Буш, циркачка, как ей сказали. Она не раз видела ее худое, изможденное, прикованное к кровати тело и непрестанно качающуюся из стороны в сторону голову.

– Ну что, фрау Якоб? – спросил доктор, когда она вошла. – Ложитесь.

И он повелительным жестом указал на уже знакомую ей кушетку. Женщина обреченно села и, послушно вытянув ноги, легла. После обезболивающего укола помощница профессора зафиксировала ее ремнями и вставила в рот резиновый кляп. Затем обильно смазала виски мазью и надела наушники с электродами, по команде врача повернув рукоятку прибора, похожего на радиоприемник. Тело пациентки пронзила страшная судорога, она забилась в конвульсиях и через несколько секунд безвольно обмякла.

– Следующий! – крикнул медсестре доктор.

Первое, что увидела фрау Якоб, открыв глаза, – свет, лившийся из зарешеченного окна.

– Боже, где я? Что это со мной? – промелькнули мысли в ее раскалывавшейся от дикой боли голове.

Она попыталась пошевельнуть ногой, но не смогла – мешали ремни. Удивленно пытаясь вспомнить, кто она и где находится, женщина с трудом оглядела маленькое помещение – стол и стул, лишенные острых углов и привинченные к полу, глазок в двери, почти под потолком – зарешеченное окно, на ржавой раковине – тоже решетка – все это не оставило сомнений: психушка. Память после электрошока возвращаться совсем не хотела, но уже через несколько минут фрау Якоб вспомнила свое имя – Хелена. Да, Лени. Усилием воли она сделала попытку восстановить события последних дней, но в памяти словно зияла черная дыра.

– Нет, нет, я не могу – твердила Лени, едва шевеля губами и проваливаясь в забытье. Она очутилась вдруг на лестничной площадке дома на Херманнсплац, где повернувшись к ней спиной, стоял мужчина и неотрывно смотрел в вечернюю темноту окна. Маленькая Лени, которую отец послал в пивную, находящуюся в нескольких минутах ходьбы, от ужаса до боли сжала руки, вцепившись в большую белую эмалированную кружку с пивом. Девочка краем уха слышала, как родители обсуждали сообщение из газеты о появившемся в Берлине маньяке, который вспарывал детям животы. Она животным чутьем поняла, что этот зловещий незнакомец и есть тот самый садист. Лени несколько секунд помялась на площадке, не решаясь пройти мимо и мучаясь от обжигающего страха, но потом все же рискнула и помчалась, перескакивая сразу через несколько ступенек мимо мужчины, все также стоявшем, широко расставив ноги и уставившись в темноту. Сердце ее бешено колотилось, и тут убийца схватил ее за воротник и принялся душить. Кружка с пивом выпала из рук девочки, разбившись вдребезги. Рука мужчины все сильнее сдавливала Лени горло, но она смогла закричать, что есть мочи. На ее исступленный вопль несколько жильцов, услышавших подозрительный шум, сразу же распахнули двери. Маньяк мгновенно выпустил девочку из рук и растворился в темноте лестничного пролета. В ушах Лени еще долго отдавались эхом его страшные шаги, вплетавшиеся в стук ее сердца каким-то яростным, сатанинским ритмом.

– Фрау Якоб, фрау Якоб, очнитесь! – за плечо ее трясла уже сменившаяся на посту сестра, более дружелюбная, чем утренняя. Лени вырвалась из полусна и бессмысленно посмотрела на немолодую женщину в белом халате и накрахмаленной белой шапочке, которая небрежно высвобождала ее из плена фиксационных ремней.

– Время ужина, фрау Якоб, – сказала медсестра и удалилась, громко топая по коридору тапочками без задника. Звуки шагов гулко отскакивали от пустых больничных стен.

Лени медленно поднялась и натянула халат. Неужели она провела в отключке полдня? Раньше электрошок на нее так никогда не действовал. Она вяло проследовала в уже заполненную больными столовую и с отвращением, стараясь не глядеть по сторонам, встала в очередь на раздачу. Лени не могла выносить царящее вокруг уродство – уродство духа и тела. Ее затуманенное сознание даже сейчас противилось всему некрасивому. Она молча дождалась, пока кухарка шмякнет на ее тарелку жидкое, цвета бумаги, картофельное пюре и кусок вареной рыбы, взяла чай и пошла между рядами искать свободный столик. Лени села и, глотая пресное пюре, уставилась в свою тарелку, не в силах оторвать от нее взгляд и оглядеться по сторонам. В этом мерзком и ужасном месте ее пугало все – особенно пациенты. Им, впрочем, она была совершенно безразлична – некоторые из них сосредоточенно ели руками, облизывая пальцы, кто-то громко давился и отплевывался, кто-то рисовал ложкой причудливые узоры из картофеля, вываливая его прямо на стол. Похоже, она была здесь единственным нормальным человеком. Она на минуту представила себя отгороженной от этих людей шалашом из соломы – таким способом она любила иногда спасаться от преследующих ее неурядиц. В Цойтене, на полуострове Раухфангсвердер, к юго-востоку от Берлина, ее родители купили участок, выходящий прямо к озеру. Недалеко от великолепного залитого солнцем луга, заросшего травами, маленькая Лени соорудила себе шалаш, посадив вокруг него стену из подсолнухов, вымахавших в человеческий рост. Там девочка предавалась мечтам, думая о том, как было бы прекрасно стать монашкой – гулять в монастырских садах и прятаться от зноя в прохладных стенах церкви! Как хорошо быть одной и ни от кого не зависеть! Никогда! Никогда не слышать, как из-за перенакрахмаленного воротничка устраивается грандиозный скандал с криками и руганью – что частенько бывало у ее родителей – как отец снова и снова поносит мать, когда та нечаянно пересолила обед. Нет, в ее жизни никогда не было и не будет священного немецкого триединства – киндер, кюхе, кирхе.

Лени, впрочем, всегда любила отца, несмотря на его взбалмошный, желчный характер и свои частые наказания из-за проказ и шалостей, которыми полно было ее детство девчонки-сорванца. Отец часто приходил домой уставший и раздраженный, мог запросто вспылить из-за любой ерунды, остервенело швырнуть в стену дорогой фарфор, затопать ногами и закричать на всегда послушную ему кроткую жену, но она знала, что он очень много работает и любит ее и мать, и маленького Гейнца. Однажды отец жутко на нее обиделся из-за того, что девочка выиграла у него партию в шахматы, и не пустил на бал-маскарад, который она с нетерпением так долго ждала. Но Лени все равно любила его.