Ханну Мякеля - Эдик. Путешествие в мир детского писателя Эдуарда Успенского

Я хорошо помню это еще и потому, что мне довелось в 1981 году в Армении слушать бесконечные беседы на эту тему между Алпо Руутом и полковником, участвовавшим в Курской битве, — свекром вышедшей замуж за армянина петрозаводской финки Светланы Хагерт. В качестве переводчика, к счастью, выступала Света. На столе был выбор деликатесных консервов из погреба собственного дома в Ереване, лаваш и самогонка, сваренная из ягод растущего во дворе тутового дерева. Самогонку варила сама бабушка — маленькая, сгорбленная, но с живыми глазами старушка. Пробу с этой замечательной самогонки всегда первыми снимали милиционеры: когда ее нелегально гнали, запах сигнализировал, и они тут же прибывали на место. Алпо изучал историю Второй мировой войны и никогда не переставал ею увлекаться. Покатились танки, и фашистов разбили. И все тут. Это был решающий поворот. Начало победы! И Алпо стучал кулаком по столу в ритме своей речи.

Да и с Эдуардом разговор между ними всегда сворачивал на эти битвы — как в Москве, так и в Финляндии. Эдуард слушал и смотрел на Алпо большими глазами и мог только поддакивать и подтверждать: «Да, да, точно». Алпо говорил, а руки резали воздух, и массивное тело дышало силой. Тоже крепкий мужик, хоть и коренной хельсинкец. Тем не менее, в этот мир Алпо словно бы ворвался прямо из какого-то ненаписанного рассказа Шукшина.

Кто был хуже: Сталин или Гитлер? Об этом мы тоже говорили с Эдуардом. Можно ли вообще сравнивать извергов между собой? Сталин убивал людей как хотел и гнал их в свой архипелаг ГУЛАГ, а количество умерших превышало усилия Гитлера многократно, когда депортировались целые нации и приводилась в исполнение насильственная коллективизация. Гитлер позавидовал бы эффективности Сталина, если бы знал реальное количество жертв. Оно исчисляется десятками миллионов.

А Эдуард, который жил уже в сталинское время и много о нем читал, по-прежнему думает так: «Гитлер построил фашизм, Сталин диктатуру. В Германии соблюдались законы, хотя они и были бесчеловечными. А у Сталина были красивые слова о справедливости и равенстве, но в стране господствовало полное беззаконие. Любого могли забрать ночью, днем расстрелять, а потом признать виновным на заседании тройки.

Маршал Жуков, бывало, часто говорил об отступающих офицерах: «Расстрелять и оформить». То есть задним числом написать бумаги, узаконивающие свершившееся.

Расстреливать нужно было сразу, чтобы остальные боялись. Только затем собиралась тройка и выносила приговор, а дату заседания изменяла на более раннюю.

Так поступали и более хилые кагэбэшники».

Фашистское мышление по-прежнему тошнотворно. С такой методично осуществлявшейся идеологией истребления человеческих групп и рас человечество, пожалуй, все-таки еще не сталкивалось. Да и использование закона в достижении идеологических целей я воспринимаю как клиническую жесткость совершения убийств. Но многие, жившие под удушающим гнетом коммунизма народы (эстонцы, и чехи, и поляки, и венгры, например, — помимо самих русских), могут на основании своего опыта сказать, что восточный фашизм значил для них совершенно то же, что и западный. И даже хуже. Эдуард успел увидеть войну, но особенно послевоенное сталинское время. Отец Народов («Отец Солнечный») умер 5 марта 1953 года.

Последовали хрущевские времена, мимолетная оттепель, а затем неудача этого сумасбродного кукурузовода и любителя постучать ботинком по трибуне — неудача с ее экологическими катастрофами. И эти катастрофы были не единственными. Легче разрушать, чем строить, понижать, чем поднимать, деградировать, чем продвигаться вперед. Особенно в том, что касается природы и причиняемого ей ущерба. И что касается самого человека.

Первые годы юности и писательской карьеры Эдуарда пришлись уже на застойное правление третьего лжецаря — Брежнева. Настоящих царей после Екатерины Великой, Петра Великого и, возможно, еще Александра II найти было трудно. Одним из хороших правителей раннего времени был, однако, тоже «лжегосударь» — Лжедмитрий, которого в Советском Союзе не любили и жизнью которого Эдуард — в том числе и поэтому — интересовался.

Эдуард не скрывал своих политических чувств, когда мы беседовали с глазу на глаз. Но в ноябре 1982 года Эдуард писал мне как ни в чем не бывало: «К нам тут пришла большая печаль — умер Брежнев. Сегодня объявили. Никто не знает, что будет».

В смерти Брежнева, разумеется, не было ничего печального. Все знали его умственное состояние. Эдуард сам незадолго до того рассказывал мне анекдот о том, как Брежнев открывал московскую Олимпиаду в 1980 году. Ему нужно было прочитать речь, которая была написана для него крупными буквами. И Брежнев поднял взгляд и начал медленно читать по складам увиденное:

— О — О — О, — сделал паузу и добавил: — О — О.

Брежнев читал олимпийские кольца.

В сущности, чудо, что Эдуард смог прорваться сквозь такую затхлую атмосферу; это чудо я старался понять, осветить и объяснить. Одного таланта недостаточно для объяснения, нужно упорство и неколебимая вера в свои способности. Неунывающий характер. Возможно, и чуть-чуть безумства. Вообще-то эти качества ничего не гарантируют, но иногда людям может и повезти.

Зато не было чудом то, что на его пути образовала пробку группа бюрократов, которые сами пописывали и любили собственную бездарность больше одаренности других. В каждой стране в каком-то масштабе так бывает. Но лишь тоталитарное государство способно при желании полностью изолировать и даже уничтожить талант. Эдуард спасся, хотя и не мог публиковать свои книги долгое, долгое время. Собственное «я» или душу он даже в самые трудные моменты не терял.

Единственная заслуга Горбачева, пожалуй, в том, что когда он пришел к власти и начал в 1987 году свою политику гласности и перестройки, он ослабил империю так, что она уже не оправилась. Это было в тот год, когда я уже оставил поденную работу и перешел в вольные писатели. Поэтому я помню вот что: человек постигает историю недавнего прошлого чаще всего через самого себя, когда есть опорная точка, есть с чем сравнивать. Я помню, как однажды опять приехал к Эдуарду и как вместо обмена новостями меня усадили перед телевизором, где выступал Горбачев. Речи длились часами, и тем не менее, за ними следили, их слушали и обсуждали. «Жутко интересно», — только и сказал Эдуард и смотрел, и смотрел. Мне надоело, и я сказал, что этот человек говорит, как сибирский наивный учитель деревенской школы. Он проповедует и уверяет, но не обладает уверенностью, не говоря уже о реальном видении, взгляде на вещи. Ничего особенного из этого не получится, сказал я. Эдуард поддакивал и продолжал смотреть; он следил за речью, как за захватывающей пьесой. Только теперь я понимаю, что значило для Эдуарда и всего клана горбачевское «новое мышление»: первое дуновение ветра свободы, которым я и сам недавно начал наслаждаться. Что самое удивительное: Горбачев выступал чаще всего свободно, без бумажки!