Ханну Мякеля - Эдик. Путешествие в мир детского писателя Эдуарда Успенского

Я помню, как однажды мы сидели в знакомом «Риволи» — длинный стол в честь новой книжки Эдуарда про Дядю Федора, — и там в центре сидел, разумеется, Эдик в своей стихии. На него было обращено внимание и любопытство людей. Но заметили и Толю, который оказался напротив меня. А это произошло из-за того, что перед Толей только что поставили еду, и он тут же начал щедро солить свою рыбу. Напротив, рядом с ним, сидела доброжелательная финка, о которой на манер Мартти Нарвы нужно сказать: «Имена я забываю всегда, зато лиц никогда не помню». Женщина попросила меня перевести и сказать Толе, что такое непомерное потребление соли вредно для здоровья. Толя выслушал, взглянул на меня и сказал медленно, своим слегка хрипловатым голосом, пряча улыбку за толстыми очками в роговой оправе:

— Мы соли не боимся…

Да черт с ней, с солью, других забот хватает. Ибо чудо, что Толя вообще жив. И это связано не с его застольными привычками, а с его лояльностью. Когда Толя в свое время помогал убитому потом Щекочихину и работал его помощником в Думе, его сначала самого пытались убить. Ударили по голове во дворе дома, когда он открывал дверь, именно снова по голове, возможно, теперь даже силами бывшей его организации? Но Толя справился с этим, хотя ему и пришлось опять долго лежать в больнице. Черепно-мозговая травма, повторная. Это было, по-видимому, предупреждением Щекочихину, а поскольку тот не сдался, обеспечили его собственный уход — таким образом, что это было недоказуемо. Из жизни Эдуарда и Толи внезапно окончательно пропал ставший близким человек.

Понятие одиночества становится для многих более реальным по мере того, как идут годы, а также из-за смерти друзей. Для Эдуарда одиночество, правда, остается понятием по-прежнему довольно странным, слава мобильному телефону, но Толя постепенно превращается в финна Общество ему уже нужно не всегда, одиночеством можно и наслаждаться.

Толя знает, что молчание длится лишь какое-то время и выдерживает его, потому что впереди опять может быть и шум и гам, порой даже водка и гульба, а рядом будет друг или друзья, старые и настоящие, с университетских времен, из Толиной юности. Из той, которая была и которая уже совсем никогда-никогда не возвратится. Но какое наслаждение для русской души поговорить именно о минувшем, повспоминать. Тогда одинокому никогда не приходится быть одному. То есть одиночество не означает одиночества, если мы его выдерживаем; это не начало смерти. Это рождение.

Эти размышления, по сути дела, предназначены для Эдуарда. Что, если бы я попытался перевести эти фразы на русский и действительно послать их в Москву? Сказать, мол, поздравляю, Ээту: стареть можно и спокойно. Может быть, для взбадривания настроения необходима музыка — классическая в основном. А для мозгов — новая работа. В минувшем всегда найдется над чем подумать: письма, уже забытые воспоминания. И все-таки еще и ожидания чего-то другого, будущего… Или ладно. Куплю-ка я просто бутылку хорошего красного вина, и мы поговорим об этих вещах вдвоем, когда Ээту наконец приедет в Финляндию. Или поговорим, в конце концов, о чем угодно, о чем он сам захочет. Эдуард в любом случае и это берет на себя.

Эдуард в своих письмах не слишком распространяется о личных делах, не говоря уже о чувствах и жизненной ситуации; хотя при нашей встрече он и говорил обо всем очень откровенно, особенно по вечерам за столом. А вот Толя всегда был другим, он и писал, и говорил всегда одинаково свободно и открыто. В каком-то смысле он даже тогда представлял Эдуарда, был как бы его рупором, который по примеру своего хозяина не избегал бросаться в огонь. Даже в собственных делах.

Мне это видится как признак большого чувства собственного достоинства маленького человека. Толя, словно гладкий и невысокий скалистый островок, который море омывает, но никогда полностью не накрывает и уж тем более не топит. Всегда сохраняется земля в скальных расщелинах, несколько мшистых кочек, цветков, ростков сосны или можжевельника, даже березок. И птицы, которые гнездятся на островке.

Особенно трудным для Толи оказалось последнее десятилетие XX века. Пришла свобода, но ее украли и почти незаметно завернули в черный плащ и опять отнесли потихоньку на склад — словно в стопку других вещей, подобным образом признанных бесполезными, — опять ждать нового момента.

В Толином письме 1994 года, от середины декабря, говорится и об этом, а также о наших взаимоотношениях. Поскольку Эдуард спешит, а Мартти в России уже не бывает, мы с Толей в свою очередь нашли друг друга: «Дорогой Ханну. Писал тебе письмо, а ты вдруг позвонил. Мне было хорошо поговорить с тобой. Уже в нашем телефонном разговоре я тебе все рассказал, а теперь это мое письмо отражает в первую очередь мое эмоциональное настроение. В Москве в эти дни очень холодно, много снегу. Настроение и у меня, и у многих других не очень веселое. Налицо разнузданный капитализм, кражи, обманы, недисциплинированность и полное отсутствие идеалов. Семейного идеала у нас не было, а коллективный идеал был утрачен. Теперь мы живем для себя — пытаемся жить. Без более серьезных целей, нравственных устремлений, без любви».

Неужели слово «любовь» подводит Толю к описанию истории своего развода? Новое время предоставляет новые возможности, юная жена получает другую работу и благодаря этому знакомится со своими сверстниками, которые начинают интересовать больше, чем дом. Пожилому мужу это не нравится, он кричит и раздражается, хотя знает, что своими криками лишь усугубляет ситуацию, делает глупости, но что он может с собой поделать. А затем сказка прочитана до конца. И эту книгу больше никогда не откроют.

Молодая жена переезжает, и Толя остается с сыном жить в квартире, в которой раньше жила и его мать. Толину мать я хорошо помню. Это была все время вздыхающая, тихая, симпатичная старушка, которая заваривала хороший крепкий чай. И затем уходила в кухню дремать на табуретке, чтобы дать гостям поговорить в покое гостиной.

Но и у Толиной матери была жизнь — и какая! Толя родился во время войны и рос сначала в Москве, затем у дяди в Монголии. Долгое время он считал мужа матери своим отцом, пока после его смерти мать наконец не рассказала, что Толиным биологическим отцом был один болгарский партизан, которого мать встретила во время войны. Позднее Толя часто ездил в Болгарию, и все оказалось правдой: отец-партизан был схвачен и убит, но в родной деревне ему поставили памятник, и в тех краях нашлись родственники. Так у Толи наконец-то появилась какая-то точка опоры, и благодаря этому нашелся дополнительный ключ к разгадке самого себя: почему я именно такой, а не этакий?

Когда Толя излил на бумагу свои первые заботы и печали, тон повествования все-таки немного изменился: