Владимир Хазан - Пинхас Рутенберг. От террориста к сионисту. Том II: В Палестине (1919–1942)

Шерлок Холмс революции, Бурцев относился к разряду людей легендарных. Посвятивший свою жизнь «погоне за провокаторами», он превратился в того «честного фанатика», как назвал его А. Спиридович (Спиридович 1991/1930: 47), который поражал окружающих своей неистовой и неистощимой преданностью этой роли. И.И. Манухин вспоминал, что когда после прихода к власти большевиков Бурцев оказался заточенным в Петропавловскую крепость, он

упросил меня выхлопотать ему камеру рядом с камерой С.П. Белецкого <���бывшего директора Департамента полиции и товарища министра внутренних дел (1910-16)> и теперь с увлечением перестукивался с ним, дабы выведать все ему интересное 3.

Когда возникла возможность, свидетельствует далее Манухин, перебраться в тюремную больницу Крестов, т. е. обрести более щадящие условия, он,

увлеченный беседами с С.П. Белецким, не пожелал воспользоваться свободой, которую новая власть ему предоставила <���…>.

И только тогда,

когда Белецкого перевели в больницу Крестов, он просил перевести его туда же. Там они содержались в одной палате и даже лежали на смежных койках (Манухин 1958: 106).

Ср. о том же у В. Зензинова – с еще большим заострением:

Когда уже при большевиках В<���ладимир> Л<���ьвович> попал в тюрьму, судьба свела его с Белецким, бывшим директором департамента полиции – Бурцева нельзя было от него оторвать, они даже спали, кажется, на одной кровати (Зензинов 1943: 362).

Отношение Рутенберга к Бурцеву, точнее сказать, к людям его профессии, не было однозначным 4. В связи с присланным Савинковым каким-то человеком Рутенберг писал ему из Генуи 6 ноября 1912 г., прося не устраивать более подобных свиданий:

Видишь ли, у меня к старости все растет неприятное ощущение при столкновении с лицами некоторых профессий, в том числе к Бурцевской, лиц полезных и нужных для истории и человечества, но мне неприятных. Тем более когда эти господа холуи при всем прочем. <���…> В провокаторах не состоял, а о других провокаторах нового сообщить ничего не могу 5.

Знакомство Бурцева и Рутенберга имело протяженную историю – «Аридов век», как выразится Бурцев в одном из публикуемых ниже писем. Напомним, что ДГ впервые появилось в бурцевском «Былом»; новая встреча автора и редактора состоялась в революционном Петрограде и продолжилась в большевистском заключении, где оба оказались вследствие известных событий; была еще рассмотренная нами выше публикация материалов Рутенберга в «Общем деле» Бурцева в 1919 г., после бегства из России…

Новый виток их отношений приходится на конец 20-х -30-х гг., свидетельством чему является несколько бурцевских писем, имеющихся в RA. По ним крайне трудно восстановить непогрешимо полную и детальную картину связей автора с его палестинским корреспондентом, но некие общие контуры, которые мы постараемся воспроизвести, они, несомненно, передают. По времени и соответствующим ему сюжетам эти связи можно разделить на два периода: первый – конец 1929-го – начало 1930 г., когда, раскинувший широкие сети разоблачительной антибольшевистской деятельности, безустанный сыщик Бурцев старался выявить шедшее из Москвы и достигшее Палестины тайное влияние Коминтерна; второй – 1936 г., когда он стремился мобилизовать для борьбы с ненавистным ему советским режимом неожиданно «подобревшего» к нему Рутенберга (а вместе с ним и другого известного палестинского инженера, своего давнего знакомого, близкого к русскому революционному движению, – Моше Новомейского).

Упомянем также тот заслуживающий внимания будущих биографов Бурцева факт, что Рутенберг поддерживал неистового разоблачителя коммунистов финансово. Как известно, Бурцев вел в Париже крайне нищенское существование, с головой уйдя в борьбу с ненавистным большевизмом. Посетивший его Р. Гуль следующим образом описывал более чем непритязательный бурцевский быт:

Былой редактор «Былого» и «Общего дела», былой разоблачитель Азефа, чье имя тогда обошло газеты всего мира, жил на первом этаже в не просто бедной, а нищенской крохотной квартирке: комнатушка с кухонькой. Беспорядок и неубранность в квартирке были несусветные. Книги, газеты, пачки «Общего дела» заваливали все. Владимир Львович занимался одним: борьбой с большевизмом, пусть даже в одиночку! (Гуль 2001: 197) 6.

О том же пишет А. Седых, развивая вынесенный в эпиграф данной главы образ Дон-Кихота-Бурцева:

Всю жизнь этот человек сражался с ветряными мельницами, высоко поднимался на крыльях и больно разбивался при падении на землю. В некоторой степени был он куда более одинок, нежели рыцарь Печального Образа, – не имел даже верного оруженосца, всю жизнь прожил схимником, удивленно взирая на чужой и ко всему равнодушный мир своими подслеповатыми глазами. Был он фанатиком идеи. Карфаген следовало разрушить, и этим разрушением был он настолько поглощен, что о других, материальных сторонах жизни никогда не думал (Седых 1979: 90).

Седых вспоминает далее, что

борьба с большевиками и с большевицкой провокацией, – вне этого Бурцев не видел никакого смысла в жизни. Было вообще непонятно, как этот человек существовал, – земными благами он не интересовался и тратить деньги на себя, на свои личные нужды считал величайшим грехом. Если случайно в руки Владимира Львовича попадали несколько сот франков, он немедленно бежал к типографу и заказывал очередную свою брошюру.

О слабости этой хорошо знали друзья, заботившиеся о Бурцеве, и, в конце концов, перестали ему давать деньги, – платили за комнату в отеле, покупали для него обеденные талоны в русской студенческой столовой, а Владимир Львович, прищурив глаза, смотрел на людей с укором:

– Как же так? Сколько денег зря потратили! А у меня как раз есть работа о Пушкине, и я хотел ее издать… (там же: 90-1).

Аналогия Бурцева с Дон-Кихотом была широко распространенной среди тех, кто хорошо его знал. Не только сами писатели, но даже их герои прилагают к нему этот привычно звучащий рядом с его именем провербиальный образ. В романе Н. Брешко-Брешковского «Белые и красные» на вопрос «А где сейчас Бурцев?», один из персонажей, прототипом которого послужило реальное историческое лицо – известный мастер сыска Владимир Григорьевич Орлов, тот самый, который, возможно, был замешан в составлении доносов на Рутенберга (см. III: 2), – отвечает (речь идет о времени большевистского переворота):

– В Крестах, к сожалению. Большевики упрятали. Он слишком много знает про них, чтобы получить свободу. Знает, кто сколько получал от немцев… Упрямый человек! Они ему говорят: «Откажитесь от ваших разоблачений, и мы вас выпустим». Слышать не хочет. Ни за какие коврижки! А что ему стоит? Пообещай, а потом, уже на свободе, очутившись за пределами досягаемости, дуй эту сволочь и в хвост и в гриву! Упрямый старикан, Дон-Кихот!.. (Брешко-Брешковский 1926,1: 79).