Альфред Штекли - Галилей

Чем больше Галилей станет упорствовать, тем сильнее трибунал утвердится в его неискренности. А это влечет за собой необходимость с надлежащей суровостью — Галилей, надо полагать, понимает, что это значит? — допросить его об истинных намерениях, побудивших его издать эту книгу. Да и история ее опубликования, коль речь зайдет о подробностях, не послужит ему в оправдание.

Несвойственная Святой службе мягкость, до сих пор проявляемая к нему, проистекает, как он может догадываться, от особых отношений их святейшества к великому герцогу Тосканы. Однако это вовсе не исключает средств, обычно применяемых к упорным и несговорчивым лицам. Или обвиняемый надеется, что результаты допросов, проведенных со всей строгостью, подкрепят его версию?

Издание «Диалога» не останется безнаказанным. Но степень наказания зависит от самого Галилея. Требуется ли его чистосердечное признание? Святая служба знает истину не хуже, чем Галилей. Этот процесс — один из тех не особенно частых случаев, когда именно в сокрытии истины совпадают интересы обвиняемого и судей.

Макулано полагает необходимым познакомить Галилея с некоторыми особенностями инквизиционного судопроизводства. Как явствует из заключения квалификаторов, многие страницы «Диалога» заставляют подозревать, что Галилей находит истинным учение о движении Земли, хотя оно и осуждено церковью. Иными словами, «Диалог» заставляет считать Галилея «сильно заподозренным в ереси». В таком случае особенно важно выяснить его подлинные намерения. Коль скоро окажется, что он действовал по злому умыслу, его объявят «формальным еретиком» и подвергнут самой суровой каре. Если же в ходе дознания, в том числе и допросов с пристрастием, обнаружится отсутствие злого умысла, то обвиняемый, отрекшись от ереси, в которой его подозревали, может рассчитывать на сравнительно легкое наказание. Протокол допроса, даже если его сопоставить только с заключением квалификаторов, сильно вредит обвиняемому. Создается впечатление, что тот умышленно лжет. Поэтому кардиналы Святой службы велят допрос о намерении вести особенно сурово. Неужели Галилей не понимает, что не в его интересах доводить дело до крайности? Все было бы проще, если бы он избегал заявлений о полной невиновности. Кто из нас без греха? И не лучший ли путь — путь разумного компромисса?

Галилей клятвенно обещал говорить правду. Его нэ станут уличать во лжи, не станут суровыми средствами исторгать истину. Ему поверят в самом главном его утверждении — согласятся считать, что у него не было злого умысла и что писал он свою книгу, дабы показать еретикам-протестантам всю мудрость изданного церковью спасительного эдикта. «Диалог» воспринимают иначе? Это скорее беда, чем вина Галилея. Он просто не справился с задачей, излишне увлекся, перемудрил, не сделал необходимых акцентов. Недостаточно продуманные рассуждения о движении Земли навлекли на него подозрения в ереси. Книга, написанная из чистых побуждений, оказалась на руку врагам веры. Осознав это, он докажет католический образ своих мыслей и подтвердит безупречность своего намерения. На допросах не станут касаться ни обещаний, данных их святейшеству, ни истории с Чамполи, ни обстоятельств печатания книги. Он признает основательность вызываемых ею подозрений, выразит готовность отречься от ереси, заявит, что, если и дал повод толковать «Диалог» в неугодном смысле, то это произошло вразрез с его истинными намерениями. Со своей стороны, Святая служба обещает ему минимальное наказание, не вредящее престижу трибунала. Как только он сделает нужное заявление, ему разрешат вернуться в особняк посла.

Они долго беседовали. В конце концов Галилей сказал, что внемлет совету. Он только просит дать ему время обдумать, в какой форме наиболее достойно совершить требуемое.

Фра Винченцо настаивал, чтобы это произошло завтра. Признание должно быть сделано не в ходе очередного допроса, а как заявление обвиняемого, представшего перед трибуналом по собственной инициативе.

На следующий день Макулано пришел снова. Сославшись на обострение болезни, Галилей сказал, что не может сделать сегодня надлежащего заявления. Минуло три дня, прежде чем он нашел в себе силы отправиться в трибунал.

30 апреля 1633 года Галилей явился в зал заседаний Святой службы и просил его выслушать. Поклявшись говорить правду, он сказал: «Много дней подряд постоянно размышляя о допросе, учиненном мне 12 числа этого месяца, и особенно о том, было ли мне шестнадцать лет назад по приказу Святой службы объявлено запрещение держаться, защищать или учить каким-либо образом осужденному именно тогда мнению о движении Земли и недвижности Солнца, мне пришло в голову перечитать мой печатный «Диалог», который я уже года три не перечитывал, дабы тщательно посмотреть, не вышло ли из-под моего пера, вопреки моему искреннему намерению, по моему недосмотру, чего-либо такого, на основании чего читатель или начальственные лица могли бы сделать вывод не только о некоем проявлении непослушания с моей стороны, но и могли бы составить обо мне мнение как о человеке, поступающем наперекор приказаниям святой церкви».

Слуга, продолжал Галилей, доставил ему экземпляр «Диалога». Перечитывая собственную книгу, он воспринял ее так, словно она написана кем-то другим. Многие места, он откровенно это признает, изложены в таком виде, что читатель может подумать, будто аргументы, которые автор намеревался опровергнуть, скорее убедительны, чем легко опровержимы. Это особенно относится к солнечным пятнам и приливам и отливам. Приведенные аргументы действительно могут звучать для читателя иначе, чем должны были бы, если автор желал их опровергнуть.

«Я в самом деле, — записывал нотарий слова Галилея, — считал их и считаю абсолютно неубедительными и опровержимыми. В извинение себе, говоря честно, я вынужден признать, что впал в заблуждение, совершенно чуждое моему намерению. Нельзя довольствоваться приведением аргументов противной стороны, когда стремишься их опровергнуть, а следует — особенно когда сочинение пишется в форме диалога — приводить их в более строгой манере и вести дело к ущербу противника. Я поддался искушению показать себя более остроумным, чем другие, в отыскании, даже для ложных положений, искусных и эффектных рассуждений, делающих их вероятными».

Он, говоря словами Цицерона, «был более, чем следовало, жаден к славе», и поэтому если бы ему пришлось теперь излагать те же доводы, то он настолько бы их ослабил, чтобы они и по видимости не обнаруживали той силы, которой лишены по существу. В этом его ошибка, происшедшая из-за пустого тщеславия и недосмотра. Он осознал ее, перечитав свою книгу.