Владимир Шевелев - Н.С. Хрущев

Ресурсы общественной и аппаратной поддержки, на которые первоначально опирался «третий вождь», иссякали. Многочисленные обещания и громогласно объявленные проекты не исполнялись. Инициативы со временем затухали. Нарастали трудности в аграрном секторе экономики. Военные были недовольны широкомасштабным сокращением в вооруженных силах. Между тем Хрущев говорил: «Мы в Президиуме ЦК очень довольны положением, которое сейчас сложилось в партии и в стране. Очень хорошее положение!»

Несомненно, Хрущев знал о реальном положении дел и чувствовал, что все его благие намерения превращаются в труху. Отсюда — его метания, постоянные кадровые перестановки, шараханья из стороны в сторону, импульсивные, не всегда продуманные шаги.

В обстановке нарастающих трудностей в стране и сопротивления консервативных сил Хрущев решает вновь активизировать критику Сталина. Этот порыв, видимо, разделяли его ближайшие соратники — Ильичев, Сатюков, Аджубей, а также влиятельные помощники — Шевченко, Шуйский, Лебедев. Разоблачая Сталина, Хрущев стремился нанести удар и по своим политическим противникам и на волне эмоционального подъема повести за собой делегатов XXII съезда. В выступлении Хрущева 27 октября, в речах ряда других ораторов вставала картина того, что стало бы с партией и страной, если бы не произошло осуждение культа личности Сталина. Хрущев заявил также, что следует соорудить в Москве памятник в память о видных деятелях партии и государства, ставших жертвами сталинского беззакония.

Более внимательное знакомство со стенограммой XXII съезда позволяет заключить, что атака на Сталина готовилась достаточно последовательно и как бы исподволь. Основной критический удар был направлен по участникам «антипартийной группы», в том числе и по Ворошилову, который сидел в Президиуме съезда. Но когда делегаты весьма эмоционально описывали деяния Молотова, Кагановича, все более явно за их спиной вставала страшная фигура Сталина.

19 октября с большими речами выступают Подгорный, Спиридонов и Мазуров. Они как бы положили начало критике Сталина и сталинизма. 20 октября — Фурцева. 23 октября — Полянский и Игнатов. 24 октября — Ильичев и Шверник. Очень мощно и аргументированно высказался 26 октября глава КГБ Шелепин. «Убийство Сергея Мироновича Кирова, — говорил он, — Сталин и приближенные к нему Молотов и Каганович использовали как повод для организации расправы с неугодными им людьми, с видными деятелями нашего государства».

Но принятые XXII съездом резолюции оказались более сдержанными в критике Сталина и сталинизма, чем прозвучавшие на нем выступления. Вопреки мысли Хрущева о необходимости продолжать изучение вопросов, связанных с политикой сталинских репрессий, в резолюции съезда утверждалось, что «партия сказала народу, всю правду о злоупотреблении власти в период культа личности». Иначе говоря, все это — в прошлом. Однако демократически настроенная интеллигенция отнюдь не собиралась рассматривать сталинизм как «факт истории». Писатель Эммануил Казакевич, обращаясь к Хрущеву, говорил о необходимости тесной взаимоувязки двух основных вопросов XXII съезда — Программы партии и критики Сталина. Это неразрывное целое, и нельзя быть за первое, не будучи за второе. «Полная ликвидация культа Сталина — необходимость», — настаивал Казакевич.

Многие из представителей партийно-государственной верхушки были недовольны новым витком десталинизации. Второй человек в партийно-государственной иерархии Ф. Козлов, выступая вскоре после съезда перед слушателями Высшей партийной школы, заявил, что на XXII съезде вместо обсуждения главного события — новой Программы КПСС — неожиданно получилось «второе издание» XX съезда. «Подобный перекос надлежит выправить», — говорил Козлов.

Очевидный разрыв, отсутствие взаимосвязи и взаимообусловленности между двумя основными «блоками» XXII съезда — Программой КПСС и критикой Сталина — свидетельствовали о поспешности и непродуманности нового шага Хрущева и предопределяли «разброд и шатания» в общественном сознании. Мало кто из критически настроенных и думающих людей близко к сердцу воспринимал хрущевских «планов громадье». Планы построения коммунистического общества на фоне нищеты и убожества сельской жизни и серости городской культуры воспринимались как весьма отдаленный, скорее всего, несбыточный идеал.

Что же касается сталинской эпохи, то она была еще близка; раны, оставленные бессудными репрессиями, и миллионы жертв взывали к совести и душевному пробуждению. Хрущев, ведя свой натиск на фигуру Сталина, стремился также вытравить из сознания и психологии людей дух сталинского тоталитаризма. В этом смысле эмоциональный взрыв Хрущева и душевный порыв демократических слоев интеллигенции совпадали.

«Истинно исторические перевороты не те, которые поражают нас своим величием и силой, — пишет Г. Лебон. — Единственно важные перемены, из которых вытекает обновление цивилизаций, совершаются в идеях, понятиях и верованиях. Крупные исторические события являются лишь видимыми следствиями невидимых перемен в мысли людей». В этом смысле 1956–1961 годы стали, несомненно, переломными в историческом процессе отхода от пут тоталитарного существования. Несмотря на то, что сохранялось мощное противодействие десталинизации как в высших эшелонах власти, так и на уровне повседневного сознания, процесс этот остановить уже было невозможно. Изменения в умах и мышлении, переворот в интеллектуальной жизни, ростки свободомыслия, ожидания демократических перемен — все это рождалось на волне критики Сталина и сталинизма. Недаром, обращаясь к Хрущеву, писатель Василий Гроссман пророчески утверждал:

«Вы на XXII съезде партии безоговорочно осудили кровавые беззакония и жестокости, которые были совершены Сталиным. Сила и смелость, с которой вы сделали это, дают все основания думать, что нормы нашей демократии будут расти так же, как выросли со времен разрухи, сопутствовавшей гражданской войне, нормы производства стали, угля, электричества. Ведь в росте демократии и свободы еще больше, чем в росте производства и потребления, существо нового человеческого общества. Вне беспрерывного роста норм свободы и демократии новое общество мне кажется немыслимым».

Конечно, тогдашняя эпоха и сама личность Хрущева накладывали свой отпечаток на процесс десталинизации, предопределяя его непоследовательность и ограниченность. Утверждалось, что причины культа личности никак не обусловлены природой советского общественно-политического строя. Нигде не говорилось об ответственности партии, ЦК, Политбюро за установление режима единоличной диктатуры Сталина. Ни в выступлениях на съезде, ни в партийных документах Сталина так и не решились назвать преступником. У самого Хрущева подобное определение в отношении Сталина появляется только в мемуарах.