Владимир Бедненко - Школа жизни. Воспоминания детей блокадного Ленинграда

Была ли мама верующей? Не так, чтобы очень, но в углу висела маленькая иконочка. После войны перед ней в торжественных случаях — на Пасху, например, зажигалась лампадка. Помню День Победы. Я бегу в школу на торжественную линейку, а мне навстречу незнакомые люди, обнимаются, целуются. А вечером был салют. Великое торжество!

После школы я решила поступить в институт. Еще когда училась в школе, хотела стать химиком. Вместе с Г. Раковой поступили на химфак университета (ЛГУ), пять лет проучились вместе, а потом наши пути разошлись, тем не менее мы остались близкими подругами до сих пор. Она поступила в аспирантуру по специальности «Высокомолекулярные соединения», а я работала в закрытом спецотделении, на кафедре «Радиохимия», где велись разработки ядерного горючего.

Сюда были вызваны ребята из Ташкента, Казахстана, часть перевели с физического факультета. Мы были привилегированной группой, получали высокую стипендию. Учились пять с половиной лет, была расширенная программа. В 1957 году я защитила кандидатскую диссертацию, а в 1959-м умерла мама. Она пережила блокаду, работала на двух работах, чтобы выучить меня. Потом болезнь. В 1959 году я познакомилась со своим будущим мужем Львом Михайловичем Крижанским, с которым я счастлива уже 53 года, и мама сказала: «Я умираю спокойно, Женечка, потому что у тебя есть настоящий друг».

Я, Софья Ильинична Солитерман (до замужества Иофф), родилась в Октябрьском районе г. Ленинграда на улице 3-го июля (Садовой), напротив Юсуповского сада. Семья наша состояла из 5 человек: папа — Илья Исаакович (1890 г.р.), мама — Любовь Абрамовна (1892 г.р.), брат Исаак (1923 г.р.), я и брат Вениамин (1930 г.р.).

Папа был часовым мастером. Старший из 9 детей, рано потеряв отца, вынужден был пойти с 9 лет работать и окончил всего 4 класса начальной школы. Мама окончила царскую гимназию. Она свободно владела французским языком. Папа тоже знал французский язык, так как во время Первой мировой войны он был в плену во Франции.

Мы, дети, росли в дружной, трудолюбивой семье, учились в общеобразовательной и музыкальной школах. Несмотря на то что жили мы в одной комнате в коммунальной квартире, мы были благодарны за наше счастливое детство.

В июне 1941 года, окончив 8 классов школы (я начала учиться с 7 лет), я с нетерпением ждала 27-го числа, когда мне должно было исполниться 15 лет. Мне была куплена первая путевка в пионерский лагерь, и, кроме того, папа сказал, что меня ожидает хороший подарок. Подарком оказался золотой кулончик, на котором было выгравировано: «Дорогой доченьке от папы. Храни тебя Бог». Как этот кулончик мне впоследствии пригодился! Старшему брату был куплен первый велосипед в связи с окончанием 10-го класса.

Но 22 июня, в воскресенье, в 12 часов дня, все услышали по радио что началась война. Мы, младшие дети, не очень представляли себе, что это сообщение значило и что оно перевернет всю нашу последующую жизнь. Через неделю после выпускного вечера в школе старший брат Исаак обратился в военкомат с просьбой мобилизовать его. Ему было отказано, так как 1923 год еще не призывали. Но 30 июня он пошел снова, и на этот раз его даже не отпустили домой попрощаться. Родители побежали к нему, плакали, будто чувствовали, что больше не придется им встретиться.

В июле или августе началась эвакуация школьников. Вениамин был эвакуирован в Кострому с музыкальной школой-десятилеткой при Ленинградской консерватории, учеником которой он был. Но через две недели мама настояла, чтобы папа поехал и привез брата обратно: «Как там ребенок будет один? Если что-то случится, то мы должны быть вместе». Это была роковая ошибка. Не брата нужно было привезти обратно в Ленинград, а всем нам поехать к нему. Может быть, не случилось бы то, что случилось….

Но родители, как и многие тогда, не могли решиться, боялись бросить комнату, привычную жизнь и уехать в неизвестность. Все думали и говорили, что война быстро закончится и все будет по-старому. Но по-старому больше никогда не было. Папа много работал, иногда ему платили картошкой и луком, и мы еще не голодали.

Но в сентябре все изменилось. Немцы приблизились к Ленинграду. Начались регулярные бомбежки, артобстрелы и пожары. Почти каждый вечер около 6 часов по радио раздавалась сирена, возвещающая о воздушной тревоге. Это значило, что надо всем идти в бомбоубежище. Введенные нормы — карточки на хлеб и другие продукты — снижались. К декабрю 1941 года на нашу семью из 4 человек полагалось 725 граммов хлеба — 350 граммов папе и нам, иждивенцам, по 125 граммов каждому. Из чего был этот хлеб, я сейчас сказать не могу — какая-то тяжелая, влажная масса. Папа еще ходил на рынок, где удавалось выменять приличную одежду или посуду на отруби, дуранду (выжимки из сои и разных семян) или картофельные очистки. Мама из этих «продуктов» варила суп. В мои обязанности входило принести из магазина хлеб. В 3–4 часа ночи я уходила в булочную. Нужно было занять очередь в магазин, который открывался в 9 часов, если хлеб привезут. Бывало, что и не привозили, или привозили недостаточно. Было страшно идти одной, так как изголодавшиеся люди часто выхватывали хлеб из рук. Мне повезло, со мной это ни разу не случилось.

Родители слабели с каждым днем и вскоре заболели. Папа не мог больше работать, все чаще оставался дома и не вставал с кровати. Ноги его отекли от голода и цинги, он не мог снять валенки и в них спал. Мама, узнав, что семьи ее брата и сестры были уничтожены в гетто в ее городе Велиже (Белоруссия), совсем слегла и больше не вставала.

Зима 1941/42 годов была очень морозной и снежной. Не было электричества, вода в кранах замерзла. Я ходила на Неву, где из проруби доставали воду кастрюлями, чашками, бидонами. Пока я везла два ведра воды на саночках по дороге, по наледям и сугробам, воды оставалось меньше половины. Я кипятила воду в чайнике на «буржуйке» (маленькая печка из жести) и пыталась как-то согреть родителей и брата.

29 января 1942 года я увидела, что маме совсем плохо. Я растерялась, не знала что делать, размешала немного жмыха в воде и стала на «буржуйке» печь оладьи. Старалась покормить маму, но она, качая головой, отказывалась есть и непонятным хриплым голосом шептала: «ребенку, ребенку», имея в виду моего брата. Это были ее последние слова. Я побежала в жилищную контору и попросила помочь мне как-то доставить маму в больницу. Мне дали лошадь с телегой, на которую положили маму, посадили папу и меня. Дворник повез нас в больницу имени 25-го Октября. Когда мы приехали туда, маму унесли в приемный покой. Через полчаса оттуда вышла санитарка и протянула мне мамины серьги и обручальное кольцо со словами: «Возьми, девочка, маме они больше не нужны». Я, плохо понимая, что произошло, стала искать возможность увезти папу домой. Два солдата, проезжавшие мимо больницы, предложили отвезти нас домой и ни за что не хотели взять у меня кусок хлеба, который я им предложила. Когда мы приехали домой, было 3 часа ночи — мое время идти за хлебом. Испуганный и замерзший Веня остался один дома. Я уложила его в кровать и поплелась.